Область религиозного, духовного опыта является весьма чувствительной частью нашей жизни. Часто для историй, связанных с переживанием духовного, трудно подобрать слова. Этот опыт сложно выразим. Кроме того, достаточно мало контекстов, где можно свободно говорить о духовном. При этом религиозность Юнг, например, считал «универсальным человеческим опытом». А последние исследования в нейротеологии говорят о том, что вера в сверхъестественное запускает огромное количество различных процессов в нашей психике. Подробнее о нейропсихологии можно почитать у Эндрю Ньюберга «Тайна Бога и наука о мозге. Нейробиология веры и религиозного опыта».

Часто религиозный опыт, духовные практики проникают во все области жизни человека, и становятся значимой частью многих жизненных историй. А вот предметом обсуждения в психотерапии религиозный и духовный опыт становится редко, традиционно считается, что психотерапия-это светское занятие. Как церковь у нас разделена с государством, так и истории о духовном и религиозном опыте разделены с историями о чувствах и привязанностях, переживаниях, социальных ролях и прочих темах, которые могут обсуждаться в ходе терапевтических бесед.

Однако, если дело касается работы с людьми, которые переживают или пережили, травмирующий духовный или религиозный опыт, то именно беседы о духовном и религиозном опыте могут стать контекстом, в котором возможно признание их переживаний и конструирование предпочитаемых историй. А также придание смысла таким понятиям как: молитва, посмертие, душа, община, грех, духовный рост, служение, любовь. Такой контекст позволяет исследовать влияние этих понятий на жизнь человека, его ценности, надежды и убеждения. Такие беседы создают благодатную почву для бесед пересочинения и восстановления авторской позиции.

Начинать беседы о духовном и религиозном опыте может быть страшно по этическим причинам, из-за страха нарушить чьи-то права, вступить не на свою территорию, задеть чувства человека, который обращается за помощью. Между тем, например, практики ритуального насилия (экзорцизм) могут серьёзно влиять на психическое благополучие человека.

В своей книге «Исцеление от культа» Майкл Лангоуни делает интересный прогноз относительно того, какие тенденции ожидают консультантов, которые работают с людьми, переживающими негативные последствия участия в духовных и религиозных группах: «Психотерапевтические культы заметно вырастут по количеству, если профессиональные ассоциации не займутся культовой проблемой и/или если изменения в сфере медицинского обеспечения сократят доходы психотерапевтов и таким образом обеспечат неэтичных терапевтов дальнейшим стимулом делать клиентов зависимыми.» Поэтому вопрос, на который бы мне хотелось поискать ответ в ходе интервизии, звучит так: «Как мочь говорить с людьми об их религиозном или духовном опыте, оставаясь в рамках нарративной позиции? Чем может быть полезна нарративная практика, если духовный или религиозный опыт переживается как травмирующий?»

На самый первый и основной вопрос, что такое вообще духовно-религиозный опыт, есть очень много разных определений от словарей до научных исследований. Мне кажется, что нарративный взгляд — это то, как вообще сам человек описывает свой опыт, это самое главное. Не нужно, может быть, знать точное определение, ведь всегда можно у человека спросить. Если человек приходит, понятно, что у него звучит какая-то история. Например, он говорит, что ему мама в детстве говорила, что его вера не позволяет то-то и то-то. Как раз в этот момент можно спросить: а что для вас вообще это за история? Это про религию, про маму, или про что-то еще? Что для вас духовно-религиозный опыт?

Как правило, если так в лоб спрашивать, трудно ответить сразу, человек задумывается. Здесь я всегда могу сказать: «Знаете, в нашей жизни много разных историй. Есть истории про семью, про профессию, про любовь, про родство, и есть история про какие-то духовные практики, про опыт, который очень трудно описывается. И это такая же история, как и другие. Она на нас может влиять очень по-разному и мы можем ее здесь обсудить, если вы хотите. У меня нет цели навязать вам свое мировоззрение, нет цели, чтобы вы прекратили свои духовные практики или, наоборот, что-то начали. Моя цель — позадавать вам вопросы, с помощью которых, может быть, вам станет яснее, что у вас происходит». Мой заход примерно такой.

Кто-то пришел и уже знает, что я с этим работаю, в подполье передаются записки. Если не знает и я чувствую, что здесь может быть что-то интересное, я предлагаю обсудить. Люди, как правило, откликаются. У меня есть список вопросов, который я опубликовала в Инстаграме, многие с интересом соглашаются поотвечать на них. Дальше мы можем продолжать это обсуждать (либо не продолжать).

Участница: Из опыта чаще бывают истории про чувство вины, что-то связанное конкретно с православием, когда как будто бы можно только так и никак иначе.

Олеся: Я вижу, что ты еще не подошла к тому, что можно бы назвать травмой, ты скорее говоришь про духовный опыт. У меня очень хорошие воспоминания, которые мне в свое время дали вход в то, чтобы такое обсуждать. Мы проводили семинар про пиковые переживания. Идею принес Володя Мохов. К ним то ли на бо-динамику, толи на биосинтез кто-то приезжал и рассказывал на семинаре про пиковые переживания. Мне кажется, это аналог того, что можно назвать духовным опытом. Это некоторые ощущения, которые редко повторяются в жизни, но люди, когда их чувствуют, знают, что это что-то за пределами обычного.

Это действительно бывает по-разному. Ты говорила про «обнять ребенка», моя коллега рассказала про опыт, когда она пела в студенческом театре. Они долго готовили песню, и она рассказывала, что когда песня взвивалась, было ощущение, что словно с чем-то соединяешься — чувство, которое потом невозможно воспроизвести. Один раз было такое.

Мне кажется, что пиковые переживания — это то, что я иногда прямо на сессии ловлю, когда люди говорят об удивительном опыте, и он действительно становится уникальным эпизодом. Причем не как у нас в нарративной практике, а в принципе ощущается, как нечто, что невоспроизводимо, а если воспроизводимо, то немножко по-другому потом ощущается, и очень уникально. Да, там редко со мной говорят про религию, но я просто не религиозна.

Олеся: Это правда, это совсем в другие эмоции переводит. Можно определить более точно за счет того, что просишь описать максимально подробно, как это происходит, в каких обстоятельствах. Не знаю, как в религии, там, наверное, свои обстоятельства.

Участница: На духовный опыт триггерит очень сильно. Само слово «духовный» в моем представлении — это некая сила, которая на меня может действовать, влиять, и я оказываюсь под ее воздействием. Это очень пугает. Я обычно в этом месте обращаю внимание на внутреннюю важность и ценность самого человека — что для тебя ценно, что для тебя важно, через что ты это проживаешь? Сам термин «духовность» напрямую связан с религией.

Участница: Есть буддистская практика, но есть еще и монотеистические религии, и там высшая сила обладает все-таки наибольшей властью. Если буддист может как-то взаимодействовать с высшей силой, но контроль над своей жизнью остается и личная ответственность присутствует, то в монотеистических религиях обычно такого нет.

Я столкнулась с этим, когда несколько лет назад была в программе для родственников бывших алкоголиков. Программа 12 ступеней подразумевает понятие о высшей силе, там работают с этим. Могу сказать, что часто с опытом переживания алкоголизма в семье сталкиваются люди, у которых в раннем возрасте была религия. Когда эта терминология вводится, накрывает очень мощно и реально может сильно влиять.

Участница: У меня есть ощущение, что вообще вопросы на эту тему ставят под сомнение. Если у человека есть какие-то убеждения, и мы спрашиваем об этих убеждениях, это заставляет его задуматься, а верны они или нет. Если он прямо сильно в религии находится, подобные вопросы могут гнев вызвать.

Олеся: Но это же, наверное, в ответ на деконструкцию, не на то, что мы просто просим рассказать об этом. Это, скорее, когда мы задаем вопросы, которые предполагают некоторое сомнение?

Участница: Нет, просто если религия не очень мне известна, я могу затронуть какую-то сторону, которую не принято обсуждать.

Участница: А что такое деконструкция? Я примерно понимаю, но точного термина не знаю.

Олеся: Попробую очень кратко сказать. Это распаковка понятия. Важно понятие не сломать, а разложить на части. Осмотреть и исследовать, так чтобы можно было на это понятие взглянуть с разных сторон.

Олеся: Кольнуть может все, что угодно, особенно если оно не обладает никакой кожицей. Очень сложно не кольнуть. Можно дышать и чувствовать вдох как укол. Мне кажется, это скорее про разделение травмы и предпочтений. Мы имеем дело с травмой, и это одни действия, а другое дело, когда мы говорим про религиозный опыт как про предпочитаемый, важный для человека, когда он про него понимает и может говорить. Тогда такой разговор работает и на укрепление нашего контакта, и на укрепление его представления о себе.

Участница: Здесь про ресурс — молитва и духовный опыт.

Участница: Мне кажется, что еще сложно говорить на эту тему, потому что свой духовный опыт и рост вообще невозможно измерить никак. Невозможно сравниться, примериться, понять, сколько у меня веры, достаточно ли моей веры, чтобы считать, что я верующий, слабо ли я верующий, что я делаю, чтобы быть сильно верующим. У нас вообще тема веры вынесена в очень интимную зону и считается очень интимной. Она еще интимна потому, что это действительно место, куда точно только я иду. Если мои действия, как я, например, общаюсь со своим ребенком, могут заметить и определить, какая я мать…

Участница: Я могу ходить в церковь, но духовного опыта при этом не получать.

Олеся: Но ведь именно это и приходят обсуждать.

Участница: Потому что это важно — это же мои границы, куда никто не может проникнуть.

Олеся: Смешно - не смешно, тем не менее, бывает, что приходят ко мне люди и говорят: «Я уже был у терапевта, про маму мы уже поговорили, там все хорошо. Но мне сейчас нужно на работу устроиться, давайте про это будем лучше говорить, про маму больше не будем».

Участница: А что тогда делают нарративные практики?

Олеся: Говорят про то, про что человек хочет.

Участница: Там же мама все равно, мы же знаем!

Олеся: Да, в гештальт-терапии вы знаете это, у нарративных практиков такого знания как предписанного - нет. Если из последней позиции смотреть, то можно увидеть не только "маму".

Олеся: Конечно, было такое. У меня был длительный опыт работы с ранней травмой. Там, в том числе, присутствовало то, что я сейчас понимаю, можно было бы назвать именно так — синдром религиозной травмы, потому что убеждения, которые собеседник получил в очень раннем возрасте 4-5 лет, были религиозные, семья воцерковленная. Это серьезно повлияло на представление о деньгах, о сексуальности.

Мы этими темами занимались, в процессе разговоров, откуда могла взяться та или эта идея, выяснилось, что православная бабушка обучала именно таким представлениям, вместе с чтением Библии. Это было очень авторитетно для ребенка. И это не было тем, что сразу понималось и хорошо представлялось моим собеседником. Эти воспоминания приходили в процессе и были очень болезненными и травмирующими.

Участница: У меня недавно была история. Моя клиентка сказала, что полтора года назад поняла, что должна поменяться, что может поменяться. Я стала спрашивать, что тогда произошло. Она ответила: «Мне кажется, у меня случился кризис веры». Мы обсудили этот опыт, что это за кризис такой, из-за чего случился переход.

Участница: Оказывается, я это делаю, мне это нормально обсуждать и меня это вдохновляет.

Участница: Мне нормально, потому что ко мне с такими запросами люди приходят. Они видят мой собственный опыт, что я в исламе была, была в хиджабе, теперь без хиджаба, они обращаются за этим. Приходится не только их спрашивать, но и в качестве поддержки делиться своим опытом в той части, что ты не один. В принципе можно и нужно об этом говорить. Мне интересно посмотреть на эту сторону с той точки зрения, что одни клиенты приходят с запросом — это ОК, это понятно. Но кто-то не приходит с запросом и под этим может оставаться. Как туда подглядывать, разворачивать, предложить посмотреть, заметить — это уже пострашней, потревожней, так скажем. Насколько это будет безопасно для человека, насколько допустимо.

Олеся: Мы поговорили экзистенциально, причем в обе стороны, просто потому что я из семьи, у которой с одной и с другой стороны есть люди в вере, причем не только религиозной. Поэтому разговор получился вне конфессий — про жизнь, про смерть.

Марлин Винелл, терапевт, которая впервые предложила использовать этот термин дает такое определение:

«Синдром религиозной травмы — это состояние, которое переживают люди, уходя от авторитарной, догматической религии, вынужденные справляться с травмами, причинёнными религиозными идеями.»

Мне не очень нравится это определение. В нем не учитывает возможность получить негативный опыт, например, на совершенно не авторитарных духовных путешествиях или в результате религиозного насилия. Поэтому, я понимаю под религиозной или духовной травмой событие или ряд событий, затрагивающее значимые стороны представлений человека о взаимодействии с высшей реальностью и приводящие к негативным переживаниям. Стоит отметить, что объектом травмы необязательно являются представления и переживания человека, также объектом травмы могут быть связи между людьми и культурные смыслы (см. Джеффри Александер «Культурная травма и социальная идентичность»).

Кэти Карут в книге «Травма. Время. История.» говорит о том, что: «наиболее сильно травмируют события, которые связаны с императивом молчать, не рассказывать. История, которая мне не принадлежит есть история молчания.»

Об историях про неудачный религиозный или духовный опыт тоже предпочитают молчать. И из-за страха наказания и возмездия; и из-за уверенности, в своей неправильности (при этом религиозные или духовные идеи под вопрос не ставятся), и из-за отсутствия контекста для такого обсуждения. Очень важно отметить, что открытая критика или несогласие с идеями и практиками той или иной религии или духовного течения, чаще всего оборачивается против личности человека: грешник, недуховный, непросветленный, не доверяющий. В результате человек может ощущать двойное бремя вины и стыда. С одной стороны, продолжая практиковать и подчиняться правилам, он предаёт своё представление о правильном, истинном и хорошем для себя. С другой стороны, выражая несогласие с происходящим, он будто предает верность по отношению к чему-то высшему, общине, духовному учителю или пастырю.

Участница: Мне кажется, это похоже с тренером в спорте, когда тренер для тебя — царь и бог, или режиссер в театре.

Олеся: Это правильное слово — восприниматься. Когда ты говорила про размытость травмы, у меня сложилось впечатление, что часто смешивают травмирующее событие и ощущения человека. У меня есть опыт достаточно близкого знакомства с человеком, у которого в детском возрасте изгоняли бесов, но это не осталось травмирующим опытом. Об этом говорится со смехом и ироническим отношением к тому, что мама в это верила. А есть люди, для которых небольшие казалось бы переживания, может быть, внешне даже не слишком яркие, переживаются и ощущаются как то, что ты называешь травмирующим опытом. Поэтому для меня травма — это в первую очередь ощущения, что произошло что-то серьёзное.

Участница: Даже иногда беседа с духовным отцом может быть насилием.

Участница: Как это включается в систему людей, которые считают, что чем больше я в этом бренном мире страдаю, чем больше испытаний мне выпадает, тем больше награда меня ждет в вечной жизни? Вы меня сейчас просто от рая отговариваете.

Участница: Я просто спрашиваю, как это может коррелироваться с верующим человеком? Насколько верующие люди готовы встречаться с этой информацией?

Олеся: Мне кажется, это не про встречу именно с информацией от практика. Тут много чего можно наговорить, а есть практик, который ничего не знает. Я осознаю, что это я. Мне как раз в этом смысле проще, потому что позиция нарративного практика — это позиция незнания.

В этот момент я бы спрашивала: «Смотрите, вы говорите, что вы столько-то поститесь» (у меня много представлений о том, что такое пост в исламе, поскольку у меня бабушки-мусульманки, я понимаю, что Рамазан — это довольно истощающее время, тем более, месяц), и дальше спрашиваю о последствиях: «Вы замечаете, на что это в первую очередь влияет? Влияет ли это на тело, если да, то как? Влияет ли это на ваше состояние разума, мыслей, способностей выполнять умственную работу? Влияет ли это на эмоции? Как вы себя чувствуете, если это делаете, в отношениях с другими людьми? Влияет ли это, и если да, то на какие отношения? Может, какие-то улучшаются, какие-то ухудшаются?» Это в сущности работа на то, чтобы сделать это максимально раскрытым и понятным для самого человека, потому что мне кажется, переубеждение — это самый худший способ.

Участница: Знаю, что мусульманин точно не сможет на основании этого отказаться от поста.

Участница: Нет задачи отказаться.

Участница: Тогда это аутоагрессия получается, самотравмирование. Я говорю о том, что, возможно, религия действительно травмирует, человек остается в травме. Это фактически как жить с мужем-алкоголиком, который бьет. Иногда говорят, что «Я же его спасаю, я же благое дело делаю. Я потерплю, что он меня бьет».

Олеся: Да, но если на другой стороне весов ничего нет, то действительно терпение может продолжаться гораздо дольше, вплоть до серьезных последствий.

Участница: Да, до суицида может доходить.

Олеся: С мужем-алкоголиком у меня был больший опыт, поэтому я прямо представляю. Но если в этот момент вместе с другим человеком я произношу слова, что это приводит к тому, что у меня нет надежды на будущее, я не чувствую себя в безопасности, я беспокоюсь за своих детей и так далее, это первое освобождающее чувство. Зачастую эти слова просто невозможно произнести, нет никого, кто бы тебя выслушал, а если начнешь про это говорить, что тебе скажут — ты что, вообще?

Участница: Я как раз говорю про то, что когда человек находится в божественной концепции с верой, включен в систему, эта мысль вообще может быть просто недопустимой. С мужем-алкоголиком еще можно примеры привести — смотри, люди уходят и живут нормально, это может физически тебе здесь и сейчас навредить.

Олеся: Эта мысль как раз возможна только в зоне ближайшего развития, ее невозможно сразу допустить. Ее возможно допускать только кусочками, и первый кусочек, что это влияет плохо — я знаю точно, на что влияет плохо. Может быть, на что-то влияет хорошо, например, на отношения с кем-то. Но если я чувствую, что в этой зоне идет ухудшение, понимаю, что это связано с этим.

Участница: Сейчас стало понятно про кусочки.

Олеся: Именно по кусочкам, и вообще возможность про эти кусочки говорить. Это же тоже очень важно. Когда в сокрытии, это сильная маргинализация, которая всегда травму усиливает кардинально. Поэтому, мне кажется, это не про переубеждение, а про то, что кусочками усиливать знание.

Участница: Я имела в виду не переубеждение, а что здесь в этом месте можно столкнуться с отторжением. У человека это встроено в подкорочку.

Олеся: Да, но мне кажется, это все равно история не про то, что «Давайте-как мы вам скажем, как правильно».

Участница: Мне кажется, это самый мощный аспект, потому что проходит время и начинаешь думать — а вдруг я ошибся, когда перестал верить? И это накрывает еще большим ужасом, страхом ада, наказания, смерти, причем каждодневно. Спотыкаешься и думаешь — вот меня бог наказал за плохую мысль. Это может превращаться в серьезные неврозы.

Олеся: Ты сказала, что есть другие истории, на которые мы можем опираться — про другой религиозный опыт, про поддержку. У меня был подобный опыт, когда я работала с женщиной, и там был кусочек про религию, было интересно понять, что там такого. Я не специально это делала, но, похоже, можно делать осознанно, если бы ко мне постоянно приходили с такими вопросами. Я спрашивала, что религия для неё значит, то есть какого рода ценность она позволяет воплощать. Для той женщины было важно иметь опору в своей семье. Это была сложная родительская семья, которая не очень ее поддерживала. Религия оставалась одной из опор, которая как будто бы давала те знания, которые обычно дает родительская семья — принципы, предписания как правильно действовать, и вроде бы на это можно опираться.

Там альтернативная история была про то, как женщина сейчас эти знания получает. У нее был интересный опыт в любительской актерской студии и, похоже, хороший педагог-наставник со своей философией, идеями. Это была одна из важных составляющих альтернативной истории, где еще можно подчерпнуть принципы жизни.

Интересно, что действительно в другой альтернативной истории есть то же самое, на что опирался человек в религиозном опыте. Скорее всего, эта альтернативная история должна быть про то, что было там, только по-другому.

Когда речь заходит о работе с людьми, которые столкнулись с переживанием неподходящего, травмирующего, забота о береге безопасности выходит на первый план. Обсуждение того или тех, кто поддерживает и помогает, восстановление сил и ресурсов — первый шаг в такой работе.

Наш духовный опыт и его проживание — не одна единственная история, их множество, также как мы обладаем множеством разных знаний, навыков, умений. Сложность, многообразие отношений с чем-то высшим создает другую реальность и помогает преодолеть бинарность или раздробленность.

Социальные предписания или дискурсы сильно влияют на конструирование и осмысление опыта духовности и религиозности. Подвергая сомнению то, что мы считаем само собой разумеющимся, можно отфильтровать и преобразовать неподходящие идеи и практики. Стоит отметить, что использование изречений духовных лидеров или религиозных цитат, в отрыве от контекста может быть одной из форм манипуляции или осуществления религиозного насилия.

- Что именно я хочу практиковать?
- Кто или что определяет мой опыт духовности?
- Чему я хочу следовать?
- Хочу ли я следовать именно этому?

Идентичность складывается в отношениях или как говорил Экзюпери: «Человек — это узел отношений». Когда узел (какие-то связи) ослабляется, то человек не имеет возможности смотреть на себя глазами того, с кем ослабла связь. В случае с духовным или религиозным опытом трудность в том, что чаще всего Бог или высшие силы, духи или вселенная смотрят на него взглядом нормирующих идей или взглядом людей, которые осуществляли религиозное насилие. Это приводит к переживанию вины и люди могут чувствовать себя недостойными. Поэтому бывает важно найти альтернативную историю взаимодействия с высшим, и только потом расспрашивать в духе восстановления участия. Или иметь ввиду, что можно разделять разные взгляды.

Олеся: Мы ответили?

Участница: Я просто именно про ваш подход слушаю. Не могу сказать, что я со всем соглашаюсь, у меня есть свои внутренние представления, в том числе, личный опыт переживания травмы. Мне помогло именно перепроживание.

Олеся: Мы и не против. Мы просто говорим о том, что есть люди, которым это не подходит.

Участница: Я соглашаюсь. Я не говорю, что это тащить надо насильно, но если это бывает, игнорировать это не стоит. Я просто попадала к психологам, которые именно игнорировали. Экзистенциональные психологи отказывались разговаривать про смерть, что меня удивляло очень сильно.

Олеся: Мне кажется, у нас как раз в этом смысле максимально открыто — про что хотите поговорить, про то и поговорим. Мало того, у меня есть люди, которые говорили: «Мне нужно научиться злиться», и мы обсуждали способы, приемы. У меня даже есть список, как люди злятся. Я прямо давала его и мы обсуждали, какой из этих вариантов откликается, пробовали на месте, думали, как именно это будет практиковаться еще, что в этом может помогать, может быть, какая-то повторяемость или, наоборот, разово хорошо. Но это для меня лишь одна из маленьких частей. Я не могу назвать это основным методом работы, потому что есть люди, которым эмоционально работать сложно, просто потому, что…

Участница: Пограничное расстройство личности?

Олеся: Не только. Просто иногда бывает разрыв связи эмоций и мысли, эмоций и тела. Тут сложно работать именно на отреагирование, потому что это для них не ощущабельно, пустой звук.

Участница: Но сначала идет обучение контакту с эмоциями, чтобы уметь их определять, с ними жить и понимать, что со мной происходит.

Олеся: Да. Это как раз идет в разрыв с идеями нарративной практики. Мы не учим. Мы опираемся на то, что у человека есть. Это и есть опора на ту самую зону ближайшего развития товарища Выготского. Мы не отрицаем, у кого взята эта идея.

Участница: У вас нет понимания именно об эффективности? Если он действительно не умеет, если у него действительно нет каких-то навыков, и ему нужно их обрести?

Олеся: Мы верим в то, что у каждого человека есть свой личный способ и свои предпочтения, как справляться. Если у него нет навыков, но он говорит, что хотел бы научиться тому-то или хотел бы делать вот это, я спрашиваю обычно: «А откуда ты знаешь, что это хорошо?» У него тут сразу появляется какой-то расширенный опыт. Я расспрашиваю о том, к каким последствиям это может привести, был ли у него хотя бы когда-то схожий опыт. Естественно, это идет с опорой на то, что человек уже знает. Он растет из себя, не из других концепций.

Участница: И идет обсуждение, как он с этим справляется?

Олеся: Да. Может, он наблюдал, как другой справлялся. Поэтому мир блогеров сейчас — это вау! Честно, я очень благодарна этому феномену, потому что вижу, как с каждым годом все больше людей готовы обсуждать опыт справления, потому что они наблюдали что-то подобное у открытой фигуры — не медийной, а именно той, которая ведет свой блог.

Участница: Добавлю. Я помню, как я столкнулась с этой идеей нарративной практики и у меня пролетела мысль — как тогда? Получается, что мы про это вообще не разговариваем? В итоге мне кажется, важно осознать, что мы про это разговариваем, просто акцент делаем на немножко другом — по запросу. Если человек говорит про это, мы акцентируемся на активность, на действия.

Участница: А что такое берег безопасности? Я знаю, что такое безопасное место. Это тоже самое?

Участница: Безопасное место — это часть безопасного берега.

Участница: Это про ресурсы, да?

Олеся: Вообще-то в основном все работает, что мы там составляем, например, карты пересочинения. Нарративная практика полностью настроена на то, чтобы строить этот безопасный берег. Это истории человека, которые являются альтернативными травме, предпочитаемыми для человека. Возможно, они не являются основными, но благодаря беседе они сильно укрепляются и поэтому начинают больше влиять на его жизнь.

Такая предварительная простраивающая работа иногда идет в параллель, иногда чуть-чуть впереди, если можно чуть—чуть притормаживать. Но это в любом случае это тот самый берег, на который мы можем увести, если вдруг происходит нечто, с чем сложно справляться, что не удается контейнировать самому человеку, а потом вернуться к разговору. Это иногда просто какие-то конкретные слова, которые человек выдает в предпочитаемой истории, ценности, описание своих принципов, люди, которые поддерживают, или, может быть, научили чему-то важному.

В ситуации, когда человеку плохо, например, он стыдом охвачен, говоришь — ОК, а что бы твоя учительница, которая так к тебе хорошо относилась, по этому поводу сказала? Это уже некоторое альтернативное мнение, которое сшибает проблемную историю и дает человеку устоять.

Участница: Но не воображаемый?

Участница: Игрушка из детства, с которой спал.

Участница: Мне кажется, все стало запутано больше, чем было в начале. Чем больше информации, тем больше вопросов. Для меня остался открытым вопрос, что для меня духовный опыт. Я пыталась на него ответить и поняла, что очень много историй подключается от моих окружающих (мужа, друзей, родителей), и какая из них главная? Я как будто свою пишу, пытаюсь выбирать, какая для меня религия должна быть, какой мне хочется, чтобы она была. Пока нет ответа. Это как карточный домик, который постоянно разваливается, и начинаешь заново строить. Мне это сложно, потому что для меня это совсем новая уникальная история.

Участница: Очень приятно было поговорить и вообще подумать про духовность и про бога. Оказывается, не так много мест, где это можно сделать с разных сторон — и верующих, и психологов. Наверное, какие-то новые измерения появились. Все истории разные, не все сочетаются — есть травма и есть ресурс в этом. На карте появились новые точки, хотелось бы их поисследовать.

Участница: Для меня даже стало некоторым открытием, что есть какая-то проблема в том, чтобы прийти к психологу и поговорить насчет веры. Для меня это обычная тема, например, какую одежду я выбираю, с кем я живу и как я общаюсь с богом. Искренне удивлена, что бывает, что людям невозможно это обсуждать, это кого-то травмирует. Для меня лично всегда разделено: вера отдельно, а религия и религиозные атрибуты — это совершенно другая история. Я считаю, что можно общаться с богом, моя душа с ним соединена, и неважно, в каком месте я это делаю — дома, в храме или где-то еще. У меня это настолько разделено, что реально не проблема. Я могу быть и там, и сям, и это никак меня не сбивает. Для меня это немножко новая зона, что люди, оказывается, даже боятся про это говорить.


Видимо, дело в семье, откуда что идет. У меня есть подозрение, что отношения с богом, религия — это большой перенос (если он у вас есть в нарративке) на семью и на родительские отношения. Если мне приходится что-то свое искреннее прятать — значит, скорее всего, я прятала это от папы, например. Можно эту тему развернуть, а что у тебя было в семье, почему такой запрос, где эту защиту искать вовне?


Участница: Здорово, что у нас сегодня такие разные люди собрались, это уникально.