Нарративная мастерская
ХРУПКОСТЬ ИСТОРИИ И СПОСОБЫ ПОДДЕРЖАНИЯ КОНТЕКСТА ТЕРАПЕВТИЧЕСКОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ МЕЖДУ СЕССИЯМИ
Психолог, Центр нарративной психологии и практики. Соучредитель, консультант, преподаватель.
Екатерина Жорняк
Сегодня тема посвящена тому, что такое история, ее хрупкости. Поговорим, как можно создавать условия для того, чтобы люди выбирали предпочитаемые версии себя, конструировали их, могли чувствовать себя их авторами и поддерживать их вне контекста непосредственного взаимодействия с терапевтом, то есть тогда, когда они не находятся на приеме.
Что такое нарратив или история
в базовых метафорах нарративного подхода
В двух словах, что такое психотерапия и как она появилась.
К концу XIX - началу XX вв. люди, как известно, в тех сообществах, в которых потом появилась психотерапия, были заняты познанием и надеждами, что можно обнаружить, добыть научными способами истину, знание о том, как все устроено во Вселенной, и в результате этого сократить свои страдания или сделать свою жизнь более счастливой. Концепция счастья не обязательно присутствовала, но была идея, что можно понять, как все устроено. А зачем понять, как все устроено? Наверное, чтобы сделать себе хорошо, удобно.
В этот момент был технический прогресс, и к концу XIX века-началу XX вв. научные взоры людей обратились на них самих. Мы, в смысле человечество, в тех локальных местах, где была наука, стали пытаться выяснить, как мы устроены сами, как устроен человек. До этого уже занимались телом, а потом стали думать о том, как устроена психика. Тогда же ее и придумали (до этого была душа).
Появились первые теории о том, как устроена психика – механистические, похожие на существовавшие на тот момент описания других сфер, на которые падал научный любопытный взгляд человека: так устроена природа, так устроена погода, так устроены деревья, так устроена земля, так устроены земные породы, так устроена энергия, а так устроен человек. Это механистическое описание, похожее на описание устройство машины.
То же самое возникло в отношении психики. Люди придумали какие-то теории о том, как устроена внутренняя жизнь человека. Тоже была метафора, что жизнь бывает наружной и внутренней, что у человека есть какая-то внутренняя жизнь, и она внутри как-то протекает. Она тоже, как и машины, может правильно и хорошо работать, и тогда предполагалось, что человек не очень страдает или по крайней мере не причиняет много страданий окружающим своими странностями. Он более или менее нормальный. Но могут быть какие-то поломки. В результате этих поломок человек делается не очень удобным для себя и для других, и страдает.
На фоне такой метафоры, которой мыслили на тот момент люди, родилась психотерапия – практики, направленные на то, чтобы люди могли быть починенными или чинить сами себя, то есть чтобы можно было обнаружить, какие поломки случились в человеке и как можно их исправить.
К концу XIX - началу XX вв. люди, как известно, в тех сообществах, в которых потом появилась психотерапия, были заняты познанием и надеждами, что можно обнаружить, добыть научными способами истину, знание о том, как все устроено во Вселенной, и в результате этого сократить свои страдания или сделать свою жизнь более счастливой. Концепция счастья не обязательно присутствовала, но была идея, что можно понять, как все устроено. А зачем понять, как все устроено? Наверное, чтобы сделать себе хорошо, удобно.
В этот момент был технический прогресс, и к концу XIX века-началу XX вв. научные взоры людей обратились на них самих. Мы, в смысле человечество, в тех локальных местах, где была наука, стали пытаться выяснить, как мы устроены сами, как устроен человек. До этого уже занимались телом, а потом стали думать о том, как устроена психика. Тогда же ее и придумали (до этого была душа).
Появились первые теории о том, как устроена психика – механистические, похожие на существовавшие на тот момент описания других сфер, на которые падал научный любопытный взгляд человека: так устроена природа, так устроена погода, так устроены деревья, так устроена земля, так устроены земные породы, так устроена энергия, а так устроен человек. Это механистическое описание, похожее на описание устройство машины.
То же самое возникло в отношении психики. Люди придумали какие-то теории о том, как устроена внутренняя жизнь человека. Тоже была метафора, что жизнь бывает наружной и внутренней, что у человека есть какая-то внутренняя жизнь, и она внутри как-то протекает. Она тоже, как и машины, может правильно и хорошо работать, и тогда предполагалось, что человек не очень страдает или по крайней мере не причиняет много страданий окружающим своими странностями. Он более или менее нормальный. Но могут быть какие-то поломки. В результате этих поломок человек делается не очень удобным для себя и для других, и страдает.
На фоне такой метафоры, которой мыслили на тот момент люди, родилась психотерапия – практики, направленные на то, чтобы люди могли быть починенными или чинить сами себя, то есть чтобы можно было обнаружить, какие поломки случились в человеке и как можно их исправить.
Появились разные терапевтические подходы, первый был психоанализ, потом разные другие. Вплоть до середины XX в все они имели примерно такой смысл. Идея избавления от страданий или сокращения «неправильностей» все это время сохранялась, и в принципе в какой-то степени сохраняется и по сегодняшний день.
Во второй половине XX в появились терапевтические подходы, исходящие из других допущений. Мы перестали думать, что можем наверняка понять, как устроено что-либо, в том числе так называемая человеческая внутренняя жизнь. А страдания остались.
Во второй половине XX в появились терапевтические подходы, исходящие из других допущений. Мы перестали думать, что можем наверняка понять, как устроено что-либо, в том числе так называемая человеческая внутренняя жизнь. А страдания остались.
И раз мы не можем наверняка понять, как все устроено, и придумать один рецепт, как можно, пусть сложно, но тем не менее всех одинаковым образом исправлять или способствовать тому, чтобы люди переустроились внутренне более правильным образом, вызывающим меньшее количество дискомфорта у себя и у окружающих (или у себя или у окружающих), поскольку мы перестали думать, что существует какой-то один такой способ и одна теория, которая описывает, как должен быть устроен человек и как ему себя улучшать, нам нужно было придумать, как, тем не менее, если остается в целом психотерапевтический проект, разговаривать с людьми или что делать с людьми, которые продолжают страдать и обращаются за помощью, потому что в культуре осталась одна только доминирующая практика в случае страдания – это психотерапевтическая, психологическая помощь.
Как с этими людьми разговаривать таким образом, чтобы они от страданий избавлялись, чтобы им становилось лучше, но при этом они делали бы это фактически сами. То есть чтобы они не опирались на какую-то одну теорию или один набор знаний, который им предлагает эксперт-терапевт, чтобы они могли опираться на свое собственное видение того, что для них правильно, как они хотят – метафорически или неметафорически представлять свою жизнь, и чего они хотят в результате, к чему они хотят прийти; чтобы они могли ориентироваться на собственный набор ценностей и собственные выборы в отношении того, кем они хотят быть.
Тогда родилась нарративная практика или нарративная терапия. Если говорить коротко, стали использовать так называемую нарративную метафору.
Как с этими людьми разговаривать таким образом, чтобы они от страданий избавлялись, чтобы им становилось лучше, но при этом они делали бы это фактически сами. То есть чтобы они не опирались на какую-то одну теорию или один набор знаний, который им предлагает эксперт-терапевт, чтобы они могли опираться на свое собственное видение того, что для них правильно, как они хотят – метафорически или неметафорически представлять свою жизнь, и чего они хотят в результате, к чему они хотят прийти; чтобы они могли ориентироваться на собственный набор ценностей и собственные выборы в отношении того, кем они хотят быть.
Тогда родилась нарративная практика или нарративная терапия. Если говорить коротко, стали использовать так называемую нарративную метафору.
В нарративной метафоре мы представляем себе, что люди – это истории. Это всего лишь метафора. Мы не думаем, что люди на самом деле истории. Мы не знаем, кто такие люди на самом деле. Но мы представляем себе, что человек – это события, которые отобраны из мириадов событий его жизни, причем в очень ограниченном количестве. Отобранные события наделены каким-то смыслом, увязаны им в последовательности в соответствии с каким-то сюжетом, распределены во времени. Так получается человек.
При этом мы не думаем в нарративном подходе, когда работаем нарративными методами, что перед нами человек, который рассказывает историю свою жизни. Перед нами, конечно, человек, и он рассказывает историю своей жизни, но фактически он и есть эта история. Мы создаем условия для того, чтобы он переписал себя предпочитаемым образом, чтобы выяснил, какой историей он хочет быть, и сконструировал себя, переписал себя именно этой самой историей, которая ему нравится.
Здесь не все так просто. Во-первых, мы исходим из допущения, что жизнь любого человека мультиисторична. Говоря грубо и просто, в жизни любого человека событий – мириады. Их гораздо больше, чем может быть вписано в какую-то последовательную согласованную историю. То есть в потенциале уже в жизни любого человека содержится бесконечное количество его версий. Если отобрать другие события, наделить их другим смыслом, связать их в другие последовательности, получится другой человек. И это не какие-то события, которые нужно еще создать, которых не было. Это то, чем он уже является. Это то, что с ним уже было.
Если взять любого человека в любом возрасте в любой момент и в замедленной съемке посмотреть всю его жизнь от момента рождения или зачатия, то количество событий там неизмеримо. Это как океан, потому что событиями мы называем не только «родился, женился и умер», но все события. Они раздроблены условно. Мы выставляем границы и говорим, что это мое выступление – это событие, его длительность 20 минут или полчаса.
Можно поставить эти границы или любые другие границы внутри этого события. Там будет огромное количество подсобытий. Можно поделить его на 100 событий, на 200 , на 1000. Сейчас я задумалась и подняла глаза – это событие, я посмотрела сейчас в камеру – это событие, я подумала, что всю дорогу никого не вижу и не очень понимаю, с кем разговариваю - эта моя мысль тоже событие. Их очень и очень много в жизни любого человека – у нас такое метафорическое допущение. Жизнь может представляться как безграничный океан, в котором только огромными усилиями в каждый момент времени отобрано очень незначительное количество событий по сравнению с океаном, которые мы смогли между собой увязать, растянуть во времени и которые в результате стали казаться более-менее последовательной согласованной историей, не очень противоречивой и правдоподобной.
Попытаться запихнуть туда все события вообще невозможно, они не уместятся в сознание одного человека. Но если попытаться запихнуть все события, то никакой одной истории не получится. Получится очень противоречивая история, в которой много-много версий человека. Получится, что он меняется постоянно.
Можно поставить эти границы или любые другие границы внутри этого события. Там будет огромное количество подсобытий. Можно поделить его на 100 событий, на 200 , на 1000. Сейчас я задумалась и подняла глаза – это событие, я посмотрела сейчас в камеру – это событие, я подумала, что всю дорогу никого не вижу и не очень понимаю, с кем разговариваю - эта моя мысль тоже событие. Их очень и очень много в жизни любого человека – у нас такое метафорическое допущение. Жизнь может представляться как безграничный океан, в котором только огромными усилиями в каждый момент времени отобрано очень незначительное количество событий по сравнению с океаном, которые мы смогли между собой увязать, растянуть во времени и которые в результате стали казаться более-менее последовательной согласованной историей, не очень противоречивой и правдоподобной.
Попытаться запихнуть туда все события вообще невозможно, они не уместятся в сознание одного человека. Но если попытаться запихнуть все события, то никакой одной истории не получится. Получится очень противоречивая история, в которой много-много версий человека. Получится, что он меняется постоянно.
Мы сегодня со студентами как раз обсуждали такой пример: допустим, у человека есть версия, что он добрый, гуманист, альтруист. Она основана на реальных событиях его жизни – здесь он котеночка спас, тут плакал над фильмом, там сказал кому-то доброе слово, пожертвовал деньги на благотворительность и т.д. И профессия у него какая-нибудь гуманистическая. У него отобраны эти события, и он верит в то, что он именно гуманист. Сейчас он как бы является этой историй – я гуманист.
Но одновременно в жизни этого человека, и даже не очень далеко, каждый день, и очень далеко тоже, есть куча эпизодов, когда он отрывал мухам лапки, давил тараканов, желал всем смерти в момент раздражения и много другого.
Но одновременно в жизни этого человека, и даже не очень далеко, каждый день, и очень далеко тоже, есть куча эпизодов, когда он отрывал мухам лапки, давил тараканов, желал всем смерти в момент раздражения и много другого.
Все это не вписано в его текущую историю о том, что он гуманист, а находится на периферии. Но в то же время оно есть. Это потенциал истории, которая бы называлась «Я – садист», и его не нужно создавать. Если человек захочет перестать быть гуманистом и пожелает стать садистом, ему не нужно трансформироваться. Садист вполне себе с ним. Как и еще безграничное количество версий его, складываемое из уже имеющихся событий его жизни.
Говоря об историях, или версиях человека, или идентичности (еще такой термин мы используем), мы исходим из того, что все эти события существуют на двух ландшафтах – на ландшафте собственно событий, фактов, как то «я подняла глаза, я опустила глаза», и смыслов этих событий, интерпретаций: я подняла глаза, значит, я, может быть, хочу смотреть людям в глаза (а я смотрю в камеру и вижу камеру). Или я опустила глаза – значит, может быть, я стесняюсь, или я на самом деле опускаю глаза и вижу Павла с Олесей на картинке. Тогда, может быть, я хочу, наоборот, быть в контакте и чтобы у меня была поддержка. То есть события есть на ландшафте действий и на ландшафте смыслов.
Мы постоянно интерпретируем события своей жизни. Для того, чтобы их интерпретировать, нам нужна некая информация для того, чтобы приписывать смыслы на ландшафте смыслов. Эту информацию о том, каким смыслом может обладать событие, мы узнаем из своего окружения не только непосредственного, но еще из социума, например, из телевизора и вообще всех источников, откуда мы можем узнать, что значит то или иное событие. Сами мы не можем этого знать. Когда мы рождаемся, у нас, вероятно, нет интерпретации событий.
Соответственно идентичность – это смыслы, которые есть в культуре, с которыми человек себя идентифицирует и решает, что это он и есть. Например, «женщина – это биологический пол» - это некая формулировка, которая существует в обществе. Так человек идентифицирует себя с чем-то, что есть в культуре и решает, что он, например, женщина, умная (или глупая) женщина и т.д.
Все эти понятия (умная – глупая, женщина – мужчина) – это аспекты идентичности. Мы исходим из допущения, что версий историй и идентичностей в любом человеке в потенциале содержится безграничное количество в каждый момент времени. По факту человек может быть любым. Сейчас нет времени обсуждать ограничения. Только что мы со студентами это обсуждали и пришли к выводу, как обычно, что особых ограничений нет. Даже тело не является серьезным ограничением. Мы исходим здесь из допущения и на практике убеждаемся, что при желании можно конструировать, представлять себя кем угодно. При этом некоторые версии историй делаются очень плотными и кажутся очень настоящими, а некоторые, наоборот, очень зыбкими.
Говоря об историях, или версиях человека, или идентичности (еще такой термин мы используем), мы исходим из того, что все эти события существуют на двух ландшафтах – на ландшафте собственно событий, фактов, как то «я подняла глаза, я опустила глаза», и смыслов этих событий, интерпретаций: я подняла глаза, значит, я, может быть, хочу смотреть людям в глаза (а я смотрю в камеру и вижу камеру). Или я опустила глаза – значит, может быть, я стесняюсь, или я на самом деле опускаю глаза и вижу Павла с Олесей на картинке. Тогда, может быть, я хочу, наоборот, быть в контакте и чтобы у меня была поддержка. То есть события есть на ландшафте действий и на ландшафте смыслов.
Мы постоянно интерпретируем события своей жизни. Для того, чтобы их интерпретировать, нам нужна некая информация для того, чтобы приписывать смыслы на ландшафте смыслов. Эту информацию о том, каким смыслом может обладать событие, мы узнаем из своего окружения не только непосредственного, но еще из социума, например, из телевизора и вообще всех источников, откуда мы можем узнать, что значит то или иное событие. Сами мы не можем этого знать. Когда мы рождаемся, у нас, вероятно, нет интерпретации событий.
Соответственно идентичность – это смыслы, которые есть в культуре, с которыми человек себя идентифицирует и решает, что это он и есть. Например, «женщина – это биологический пол» - это некая формулировка, которая существует в обществе. Так человек идентифицирует себя с чем-то, что есть в культуре и решает, что он, например, женщина, умная (или глупая) женщина и т.д.
Все эти понятия (умная – глупая, женщина – мужчина) – это аспекты идентичности. Мы исходим из допущения, что версий историй и идентичностей в любом человеке в потенциале содержится безграничное количество в каждый момент времени. По факту человек может быть любым. Сейчас нет времени обсуждать ограничения. Только что мы со студентами это обсуждали и пришли к выводу, как обычно, что особых ограничений нет. Даже тело не является серьезным ограничением. Мы исходим здесь из допущения и на практике убеждаемся, что при желании можно конструировать, представлять себя кем угодно. При этом некоторые версии историй делаются очень плотными и кажутся очень настоящими, а некоторые, наоборот, очень зыбкими.
Какая у нас задача, что касается терапии? Если человек чувствует, что он живет или является какой-то такой версией себя или историей, которая ему не подходит или не нравится, он хочет быть другой версией, но выбраться из этой узкой версии, которая ему не нравится, не может, то нам нужно, во-первых, создать условия для того, чтобы он из нее выбрался в океан безграничных возможностей, потому что он условно в ней находится.
Находясь в этой узкой версии, человек не является ей на самом деле. Ему не нужно менять себя для того, чтобы этим не быть. Ему нужно просто обнаружить выход в океан своих безграничных возможностей. Но когда он выйдет в этот океан (если выедет туда), то если он будет в позиции персонажа этой истории, то ему станет очень страшно, потому что он просто окажется кем угодно, и будет не очень понимать, что с этим делать. Ему придется, вероятно, проживать одновременно хаотично в зависимости от волн океана все возможности своего существования.
Поэтому первая и самая важная задача, которую мы решаем в процессе нарративного консультирования - это создание условий, чтобы человек перешел, что называется, в активную позицию по отношению к своей жизни или в позицию автора этой истории. Вот у нас есть история, мы являемся этой историей. Мы можем себя воспринимать как персонажа, то есть со мной это происходит, и мы можем воспринимать себя как автора этой истории. Автор – это тот, кто может смотреть на этот океан и делать какие-то выборы. Он выбирает, какие события отобрать, каким смыслом их наделить, с чем идентифицироваться, и обладает способностью писать историю. Поэтому он автором и называется – он обладает способностью выбирать и делать эти истории.
Автора не нужно создавать. Мы опять же исходим из допущения, что человек является этим автором, но большую часть времени про это не знает. Мы создаем условия, чтобы он видел себя автором не просто со стороны, а практически им являлся, чувствовал, что он может выбирать, и фактически воплощал эти свои выборы разных эпизодов, их смыслов, взаимосвязей, того, кем он хочет себя конструировать, и делал это.
Дальше, когда в процессе нарративной беседы люди себя каким-то образом переписывают, делают какие-то выборы, понимают, кем они, возможно, хотели бы быть, с помощью вопросов нарративного терапевта, а также специальных условий, которые тот создает прямо на приеме для того, чтобы человек перешел в авторскую позицию. Эти условия состоят в том, что сам терапевт занимает не экспертную позицию, то есть сам он не чувствует, и не верит, и не думает, и никак не проявляет свои способности сделать выборы за человека и привести его куда-то – решить, что ему хорошо, что для него лучше. Вместо этого он постоянно задает человеку разные вопросы, которые направлены на то, чтобы он сделал эти выборы и видел себя автором.
Таким образом внутри этого взаимодействия человек ощущает себя автором, потому что в этом взаимодействии терапевт ведет себя как НЕ-автор, как НЕ-специалист, как НЕ-эксперт по жизни этого человека, но зато как эксперт по задаванию разных вопросов, которые помогут человеку сделать свои выборы. Так вот, терапевт ведет себя как НЕ-специалист, и поэтому человек комплиментарно занимает позицию специалиста, эксперта, того, кто может выбирать в своей жизни. Он на приеме постепенно переходит в авторскую позицию.
Когда в этой авторской позиции человек обнаруживает себя в океане возможностей, то он чувствует себя спокойно, особенно если с ним еще терапевт, который задает разные вопросы, которые позволяют сделать свои выборы. Эти вопросы задают какие-то ориентиры, как шаг за шагом продвинуться к своим выборам, как оценить, что это выбор действительно мой и правильный, как отсеять все лишние влияния (социальные, личные и т.д.), которые могут мешать принять свое решение.
Поэтому первая и самая важная задача, которую мы решаем в процессе нарративного консультирования - это создание условий, чтобы человек перешел, что называется, в активную позицию по отношению к своей жизни или в позицию автора этой истории. Вот у нас есть история, мы являемся этой историей. Мы можем себя воспринимать как персонажа, то есть со мной это происходит, и мы можем воспринимать себя как автора этой истории. Автор – это тот, кто может смотреть на этот океан и делать какие-то выборы. Он выбирает, какие события отобрать, каким смыслом их наделить, с чем идентифицироваться, и обладает способностью писать историю. Поэтому он автором и называется – он обладает способностью выбирать и делать эти истории.
Автора не нужно создавать. Мы опять же исходим из допущения, что человек является этим автором, но большую часть времени про это не знает. Мы создаем условия, чтобы он видел себя автором не просто со стороны, а практически им являлся, чувствовал, что он может выбирать, и фактически воплощал эти свои выборы разных эпизодов, их смыслов, взаимосвязей, того, кем он хочет себя конструировать, и делал это.
Дальше, когда в процессе нарративной беседы люди себя каким-то образом переписывают, делают какие-то выборы, понимают, кем они, возможно, хотели бы быть, с помощью вопросов нарративного терапевта, а также специальных условий, которые тот создает прямо на приеме для того, чтобы человек перешел в авторскую позицию. Эти условия состоят в том, что сам терапевт занимает не экспертную позицию, то есть сам он не чувствует, и не верит, и не думает, и никак не проявляет свои способности сделать выборы за человека и привести его куда-то – решить, что ему хорошо, что для него лучше. Вместо этого он постоянно задает человеку разные вопросы, которые направлены на то, чтобы он сделал эти выборы и видел себя автором.
Таким образом внутри этого взаимодействия человек ощущает себя автором, потому что в этом взаимодействии терапевт ведет себя как НЕ-автор, как НЕ-специалист, как НЕ-эксперт по жизни этого человека, но зато как эксперт по задаванию разных вопросов, которые помогут человеку сделать свои выборы. Так вот, терапевт ведет себя как НЕ-специалист, и поэтому человек комплиментарно занимает позицию специалиста, эксперта, того, кто может выбирать в своей жизни. Он на приеме постепенно переходит в авторскую позицию.
Когда в этой авторской позиции человек обнаруживает себя в океане возможностей, то он чувствует себя спокойно, особенно если с ним еще терапевт, который задает разные вопросы, которые позволяют сделать свои выборы. Эти вопросы задают какие-то ориентиры, как шаг за шагом продвинуться к своим выборам, как оценить, что это выбор действительно мой и правильный, как отсеять все лишние влияния (социальные, личные и т.д.), которые могут мешать принять свое решение.
Опираясь на вопросы терапевта, занимая с помощью его вопросов активную авторскую позицию, человек, глядя на весь океан своих возможностей, конструирует свою текущую предпочитаемую версию. При этом самое главное, что он перемещается постоянно. У него в процессе нарративного консультирования во взаимодействии с терапевтом появляется возможность перемещаться между позициями и даже одновременно поддерживать двойной фокус автора и персонажа.
Персонаж должен сообщать, как ему. Автор придумал какую-то версию, а персонаж должен сказать, нравится она ему или не нравится. Автор не может это сказать. Он находится в мета-позиции по сравнению с персонажем и не может оценить, подходящая ли история изнутри. Он может оценить, подходящая ли история с точки зрения каких-то абстракций (ценностей, намерений, стремлений), куда, возможно, желательно эту историю привести. А с точки зрения участника ее может оценить только персонаж.
Соответственно, таким образом человек с помощью терапевта на приеме одновременно удерживает эти две позиции. Ответственность терапевта – помочь человеку их удерживать и не терять авторской позиции.
Соответственно, таким образом человек с помощью терапевта на приеме одновременно удерживает эти две позиции. Ответственность терапевта – помочь человеку их удерживать и не терять авторской позиции.
Павел Куделин: Я часто сталкивался с таким вопросом. Не секрет, что у нас есть некое представление, что человек часто принимает неосознанные решения во власти бессознательного (коллективного и персонального) и делает выборы на основании не совсем разумных, рациональных представлений. То, что говорите вы, скорее, несколько другое представление о человеке. У меня возникает вопрос – это про разных людей?
Попробую переформулировать вопрос, чтобы столкнуть две большие психологические парадигмы. Как они сочетаются? Есть ли у вас в голове какая-то точка, где представление о бессознательном человеке может столкнуться с данным представлением, когда человек конструирует, сознательно строит, выбирает и вообще рационален по своей природе? Это явно противоречит друг другу.
Попробую переформулировать вопрос, чтобы столкнуть две большие психологические парадигмы. Как они сочетаются? Есть ли у вас в голове какая-то точка, где представление о бессознательном человеке может столкнуться с данным представлением, когда человек конструирует, сознательно строит, выбирает и вообще рационален по своей природе? Это явно противоречит друг другу.
Екатерина Жорняк: Допущения, что человек рационален по своей природе, я здесь не вижу. Просто туда включено очень много всего – и природа, и рациональность. Мы не пользуемся концепцией, что есть какая-то версия человека, какой он по природе. Что касается бессознательного, тут нет особого противоречия. Исходим ли мы из допущения, что человек способен обозреть действительно весь океан, все-все события в своей жизни, все, что может стать материалом для конструирования им каких-то версий себя (фактически этим материалом это и является, оттуда это берется) – мы не знаем. Да нам и не обязательно, но достаточно, чтобы он видел себя тем, кто обозревает достаточные просторы для того, чтобы выбирать те события, которые сейчас кажутся ему предпочтительными.
Что такое предпочтительное и как здесь с рациональностью и с выбором? Да, мы исходим из допущения, что человек может опираясь на вопросы терапевта формулировать свои собственные предпочтения, делать выборы в области ценностей и стремлений. То есть он может решать, действительно ли он выбирает, выстраивает свою жизнь, или в какие-то моменты делает выборы, ориентируясь на насилие (или свободу). И то, что он может выбрать насилие или свободу – это будет его выбор.
Но для того, чтобы это был его выбор, мы прилагаем много усилий. Сейчас нет возможности про это говорить подробно, но по большому счету мы создаем условия, чтобы тот, кто конструирует – автор – тот, кто выбирает, отделился от множества влияний, которые выдают себя за него. Это социальные влияния: разные социальные идеи, стереотипы, пословицы, поговорки, договоренности и т.д. Например, что мы все люди, мы разнополые, у людей должна быть семья. Или что мужчина должен зарабатывать деньги, а женщина должна быть красивой. Все это социальные договоренности, мы так это рассматриваем.
Или что на конференции нужно тайминг соблюдать, а жаль.
Что такое предпочтительное и как здесь с рациональностью и с выбором? Да, мы исходим из допущения, что человек может опираясь на вопросы терапевта формулировать свои собственные предпочтения, делать выборы в области ценностей и стремлений. То есть он может решать, действительно ли он выбирает, выстраивает свою жизнь, или в какие-то моменты делает выборы, ориентируясь на насилие (или свободу). И то, что он может выбрать насилие или свободу – это будет его выбор.
Но для того, чтобы это был его выбор, мы прилагаем много усилий. Сейчас нет возможности про это говорить подробно, но по большому счету мы создаем условия, чтобы тот, кто конструирует – автор – тот, кто выбирает, отделился от множества влияний, которые выдают себя за него. Это социальные влияния: разные социальные идеи, стереотипы, пословицы, поговорки, договоренности и т.д. Например, что мы все люди, мы разнополые, у людей должна быть семья. Или что мужчина должен зарабатывать деньги, а женщина должна быть красивой. Все это социальные договоренности, мы так это рассматриваем.
Или что на конференции нужно тайминг соблюдать, а жаль.
В общем, все это социальные договоренности. Мы создаём условия, чтобы человек различал социальные договоренности и влияние разных проблем, например, перфекционизма, страха ошибки или еще чего-нибудь, что кажется ему его мыслями, его предпочтениями, его желаниями, чтобы он различал это и свои собственные выборы. Это крайне неочевидная практика, не очень понятно, как мы это делаем. Нам-то понятно, но на вскидку нельзя сказать, как мы это делаем. Для этого мы используем много разных видов вопросов и бесед, которые в сумме позволяют провести разделение всего многообразия предлагаемого океана возможностей и того, кто на него смотрит и выбирает.
Тема выступления должна быть про то, как поддержать эту возможность у человека, когда взаимодействие непосредственно на приеме закончилось, между сессиями. Существуют разные виды домашних заданий, которые люди очень любят.
Но на этом время и закончилось. Вероятно, это тема моего выступления на следующей конференции, куда всех приглашаю. Также приглашаю всех в Центр нарративной психологии и практики, соучредителем которого я являюсь. Там последние 10 лет идут длительные программы обучения нарративной подходу, в которых можно участвовать частично, не частично. Есть сайт https://narrative.ru/, где можно с этим познакомиться подробней.
Но на этом время и закончилось. Вероятно, это тема моего выступления на следующей конференции, куда всех приглашаю. Также приглашаю всех в Центр нарративной психологии и практики, соучредителем которого я являюсь. Там последние 10 лет идут длительные программы обучения нарративной подходу, в которых можно участвовать частично, не частично. Есть сайт https://narrative.ru/, где можно с этим познакомиться подробней.