Нарративная мастерская
+7 (499) 321-20-86
 

Первый психотический эпизод: магический реализм как проводник в путешествии по лиминальным территориям

Автор - Sonja Bar-Am
Adelaide Narrative Therapy Collective: www.adelaidenarrative.com
Uniting Communities, Adelaide, South Australia

Оригинальная статья из журнала "Australia & New Zealand Journal of Family Therapy" 2016, 37
Перевод Полины Хорошиловой
В этой статье представлен нарратив клиента «Евы», столкнувшейся с тем, что в психиатрии называется первым эпизодом психоза. Как консультант по вопросам семьи и отношений, практикующий в уходящем корнями в постструктурализм нарративном подходе и интересующийся новыми входными точками в нарративы идентичности, я экспериментальным путём искала варианты взаимодействия с историей Евы. Описанная здесь попытка встретиться с «первым эпизодом психоза» осуществлялась с помощью слушательской позиции, найденной и освоенной мною при чтении книг жанра «магический реализм». Это позволило взять исследованные с учётом политического измерения (в работах Майкла Уайта) лиминальные территории из метафоры обряда перехода этнографа Арнольда ван Геннепа и использовать их для понимания областей опыта, областей смысла и текучести идентичности в психозе, контекстуализированном как ответ на события в истории клиента.

Ключевые слова: идентичность, магический реализм, нарративная терапия, постпсихиатрия, психоз, обряды перехода.

Ключевые моменты:

1. В отличие от психиатрических подходов, где пациентов ограничивают рамками исключительно медицинского ухода, в этой статье учитывается то, как самим клиентом переживался опыт первого психотического эпизода.

2. Исследование повествования о психотических эпизодах помогает клиенту в осмыслении пережитого, когда происходит под его управлением и с поддержкой терапевта.

3. Слушание из позиции магического реалиста позволят придерживаться не патологизирующего, помогающего и осмысленного исследования содержания психотического эпизода (слышимые голоса, галлюцинации, мысли, ритуалы).

4. Опорой для терапевта может стать размещение содержания нарратива клиента на карте трёх стадий обряда перехода — отделения, лиминальной фазы и воссоединения.
Благодарим Adelaide Narrative Therapy Collective и лично Sonja Bar-Am за содействие в переводе этой статьи

В этой статье содержится предположение, что магический реализм как инструмент литературы может быть адаптирован консультантами для не патологизирующего слушания о переживании клиентом его эпизодов психоза (Bar-Am, 2015). Это приглашение из терапевтической позиции постструктурализма шагнуть в область потенциально ризоматического взаимодействия реального и магического, тем самым создавая возможность узнавания, как преобразуется реальность клиента внутри психотического эпизода. Данный текст — отчёт о моей работе с клиентом «Евой», проводившейся с опорой на эти идеи. Однако, это очень частный случай изложения теоретической информации, полученной в ходе практики. Постструктуралистическая терапевтическая работа с людьми, которые к нам приходят, является практикой. Это не апробация теории и не прикладное исследование, но я верю, что можно идти от обратного: когда мы говорим с людьми об их жизни, событиях, контексте и смыслах, в этом рождающемся диалоге появляются различные идеи, о которых мы позже можем творчески размышлять и соединять их вместе.


В терапевтическом диалоге за короткое время происходит множество вещей, и опора на теорию и формулирование мыслей — это только одна его часть. Его сопровождают мысленные беседы в сознании терапевта, которые позволили мне придерживаться прозрачной и не патологизирующей этики по отношению к клиенту и предоставить пространство для рефлексии, которая может быть терапевтически полезной.

Первый психотический эпизод: магический реализм как проводник по лиминальным землям

Когда душа выходит в безбрежное море под названием «Сумасшествие», приобретается гораздо больше, чем теряется — и нечто гораздо более важное. Хотя потребность в этом не может быть хорошо понята теми, кто не переживал этого. Вменяемые назовут это «крахом» - но они просто не знают...дикая истерика Сумасшествия дарует спасение. Освобождение. Выход. Спасение от гораздо большей боли, чем сильная боль безумия. Возможность уйти от того, что нельзя вынести. Вот почему приходит Сумасшествие. В нём — избавление; чистое простое избавление (Watkins, 2010, Chapter 5, para. 24).

Консультирование зачастую (а может быть и в большинстве случаев) полно неожиданностей. Даже спустя годы обучения, разговоров и полученного опыта, мы часто не чувствуем себя готовыми к тому, что произойдёт дальше, что войдёт в комнату вместе с человеком. Здесь, в неизведанных глубинах терапевтических разговоров, может зародиться новая креативность, которая сотрясёт привычные рамки или заставит взбодриться усталого труженика. В моём случае неожиданное нашло себе новую площадку для игры в разговоре с клиентом «Евой[1]». Я поставила себе задачу: слушать Еву так, чтобы не вешать на историю ярлык «сумасшествия», а на эту милую женщину и мать — ярлык «сумасшедшей». Через детальный рассказ о своём опыте Ева продолжала сопротивляться жестокому непониманию, которое окружает психическую жизнь, и пыталась существовать в непредставимом мире психоза. Чтобы выполнить эту задачу, я прочитала о психозе и как с ним справляться всё, что только могла. Я искала протоптанную дорожку, однако наиболее помогающим и направляющим стало то, что я нашла за пределами терапевтической коробочки — в литературе жанра «магический реализм» (Bowers, 2004) и ризоматическом[2] распространении нарративного расспрашивания на обряды перехода и миграцию идентичности (van Gennep, 1961; Russell, 2011; White, 2007).

В мой кабинет консультанта по вопросам семьи и отношений Ева попала благодаря звонку на Lifeline, телефонную службу поддержки в Аделаиде. Она говорила, что её беспокоит неспособность справиться со стрессом в отношениях и материнстве. И это беспокойство, связанное с неспособностью, было в дальнейшем отягощено психиатрическим диагнозом. О ней почти ежедневно заботились медсёстры психиатрической службы и психиатр, но это не давало возможности проговорить, как влияет диагноз «острый психоз» на её отношения. Она спрашивала себя, в чём дело. В её неспособности говорить об этом? Или в том, что профессионалы её не слушают? Она позвонила на Lifeline в поисках кого-то, кто сможет с пониманием отнестись к контексту, связанному с её отношениями[3].

Должна признать, что в моей работе консультанта по вопросам семьи и отношений психиатрический дискурс редко становится частью контекста бесед. Хотя многие мои клиенты сталкивались с днями «чёрной собаки» депрессии, а некоторые с тревожностью, но развитие и течение диагноза в первую очередь обсуждается на встречах со специалистами служб психического здоровья[4]. Ева поняла, что часто в работе этих служб практически или совсем нет места психологической поддержке в сфере отношений или семейных проблем, а у консультантов редко есть опыт работы с последствиями ментальных заболеваний. Я сомневалась, не будучи уверенна, какой вопрос лучше задать, как сформулировать. Вместе с Евой в моей жизни появилась эта новая задача.


В своём небольшом кабинете я приглашаю клиентов к созданию собственного пространства, где они будут ощущать себя в безопасности и чувствовать, что их слышат. Ева молча села на стул напротив моего, но в её движениях чувствовалась некоторая усталость от предыдущих встреч. В словах также слышалась осторожность. Моей надеждой — по крайней мере на первую сессию — было сделать эту осторожность видимой, но при этом не проблематизирововать предшествующий опыт Евы. По её словам, в жарком летнем австралийском феврале она «погрузилась» в «первый эпизод психоза».

Соня:
Не могу представить, каково это было для тебя. Как бы тебе хотелось говорить о психозе?
Ева:

У меня такое чувство, что только этим я и занималась последние четыре месяца с центром психического здоровья: говорила об этом. Я чувствую себя медикализованной. У меня хороший психиатр, она очень поддерживает; но внутри системы я превращаюсь в очередной случай болезни.

Ева оказалась в психиатрической больнице добровольно, без направления от врача и без понимания собственных предпочтений касательно лечения. Я записала себе: «Психоз?». Это был тот редкий случай, когда «психоз» вошёл в дверь моего кабинета, но, как я заметила, он не слишком жаждал говорить о себе. Ева рассказала, какой уход она получала во время первого и повторного пребывания в психиатрическом отделении местной больницы.

.
Ева:

В первый раз я ещё находилась внутри психоза. Несколько дней я ходила по отделению, «изучая», кто там находится и как они туда попали[5].

Её привёл в восхищение микрокосм отделения.

.
Ева:

Я вижу в этом одно из проявлений маниакальной составляющей психоза.

Соня:
Каково это было, находиться в этом месте? Как проходили дни?
Ева:

Медсёстры распределяли лекарства за зарешечённым окном, но никто не говорил мне, что конкретно я должна принимать и почему. Первые несколько недель я сопротивлялась лекарствам. Я даже парацетамол никогда не принимала! Мне претят ограничения в отделении. Там нет терапии как таковой, хотя некоторые медсёстры службы психического здоровья были очень добрыми и готовыми выслушать. Но согласно закону о психическом здоровье (Mental Health Act South Australia, 2009), психиатры могут оставлять меня силой. Я пришла по собственному желанию, а затем меня удержали (Dewar, 2013)[6]

Соня:
Ох, «удержана» вопреки своему желанию. У тебя не было выбора, уважения к твоему выбору, возможности управлять своими выборами?
Ева:

Я чувствовала себя не в безопасности из-за того, что не знала, сколько я там пробуду, и не имея ответов от сотрудников. Это пугает. Я просто хотела вернуться домой, быть дома. У меня забрали кредитную карту, деньги, телефон, водительские права. И они как будто не имели представления о том, как на человека может влиять лекарство.

Соня:

Ева, это правда пугает. У тебя отобрали вещи и тебе не позволяли уехать. Что это делало с твоим чувством свободы?

Ева:

Ну, ммм, у тебя словно отбирают свободу и право на частную жизнь. Никакой частной жизни, ты словно под контролем. В отделении есть охрана, и тебе словно говорят: «Люди, у которых есть болезнь, опасны». Словно некоторые другие пациенты тоже могут представлять опасность. Страшно.

«Нездоровье — нестабильность», - записала я. Были ли внутри ситуации эпизоды сопротивления Евы, сопротивления системе, которая так с ней обращалась? Я думала о социальном и политическом дискурсе вокруг сумасшествия и психопатологии, и о применении этого дискурса к имеющемуся субъекту (Еве); применении, которое разделяет (практики разделения) и устраняет сумасшедших и странных (и старых и «немощных») из психо-нормализованного общества. Не просто устраняет: под влиянием современной власти юридически узаконенная психиатрическая система, кажется, связывает сопротивление с опасностью, нестабильностью и жестокостью (Foucault, 2002; Foucault & Rabinow, 1984; White, 1997, 2007, 2008; White & Stewart, 1995).


Это тихое (пусть внешне и кажущееся громким и демонстративным) индивидуальное, в каком-то смысле повседневное, сопротивление остаётся незамеченным. Попытки сопротивляться подавляются действием системы: закон о психическом здоровье (2009) своим действием ограничивает пациентов; слово «удерживать» применяется здесь для принудительного лишения пациентов свободы. Всё сказанное Евой в попытках оказать сопротивление системе использовалось как возможность лишний раз утвердиться в её диагнозе «биполярное аффективное расстройство с текущим эпизодом мании с психотическими симптомами». Что бы она не говорила под влиянием растерянности, злости или печали, она оказывалась депрессивной. Я поняла, что моя задача — своим слушанием дать место опыту сопротивления Евы и признать сделанные внутри этого опыта шаги в направлении обретения агентства.

Что такое «психоз»? Что такое психотический опыт?

Между посещениями я продолжала исследовать психоз. Что это такое? Что происходило с Евой внутри него — что она пережила? Психиатрическая литература и публикации определяли человеческого субъекта (человека/клиента) в терминах научных и «медицинских» классификаций (Foucault, 2002; Foucault & Rabinow, 1984). Здесь причинная, или этиологическая, рамка, связанная с психозом, оказывалась медицинской: триггер (стресс-фактор) «вызывает» нарушение биохимического баланса в мозге, или психоз «вызывается» биохимическим дисбалансом в мозге. На основе этого появляются целые тома «сведений» (таких, как статистическое руководство по психическим расстройствам), которые служат свидетельством биопсихиатрической природы расстройств головного мозга и отделяют эти расстройства от социального, культурного и индивидуального жизненных контекстов. Но по мере того, как я читала альтернативные упоминания психотического опыта от людей, которые его переживали — человечные, текстовые и личные описания психотических эпизодов, эпизодов сумасшествия — у моего постструктуралистского нарративного взгляда появлялась ориентация на живой опыт Евы, которая сидела напротив меня (Jamison, 1996; Saks, 2007; Styron, 2007; Watkins, 2010).

Этот взгляд (с широко раскрытыми глазами) от чтения доблестных и честных свидетельств докторов, психиатров, терапевтов, писателей, мыслителей был следом обращён к пониманию человеческого опыта как контекстуального, богатого, значимого и даже в своих самых отчаянных безднах являющегося поиском способов жить в соответствии со своими ценностями, оставаться живыми и в каком-то смысле целостными и функциональными любыми возможными путями (Hoffman, 2001; Leader, 2011; Mackler, 2011; Sacks, 2011; Seikkula & Trimble, 2005; Thingmand, 2012; Watkins, 2010; White, 1997, 2007, 2008; White & Stewart, 1995; Williams, 2007; Verco & Russell, 2009). Благодаря прочтению Майклом Уайта французского философа Мишеля Фуко, мы знаем, что становится возможным благодаря этому взгляду: делая видимой идентичность и опыт как порождённые контекстом, мы уже сопротивляемся иерархическим формам знания (особенно медицинским и психиатрическим формам), организованным для контроля и отстаивания власти над повседневной жизнью, особенно через «практики отделения», направленные на сумасшедших и бедных (Foucault, 2002; Foucault & Rabinow, 1984; White, 1997, 2007, 2008).

Я обращалась к коллегам, и получала разные отклики. Большинство звучало с позиции отсутствия знаний, какие вопросы задавать о психозе. Я обнаружила, что практики обычно не спрашивают клиентов прямо о психозе, для них считается «не подходящим» расспрашивать о галлюцинациях, видениях, иллюзиях, голосах и т. д. Цитируя команду специалистов по уходу за психическим здоровьем, работающую с Евой: «Болезнь Евы — следствие стресса. В её случае психоз возник как реакция на стресс. Его симптомы могут быть снижены, если не полностью устранены, посредством медикаментозного лечения».

Нарративная супервизия

Чтобы понять, что может помочь, а что — препятствовать нашим разговорам, я принесла Еву в мыслях и через записи на супервизию. Педагог по нарративной практике и супервизор Мэгги Кэрри (2012) проводит очень чуткую, осторожную супервизию в нарративном ключе. И я, и Мэгги хотели через нарративный подход посмотреть на то, как психоз повлиял на представления Евы о себе иначе, чем как о сумасшедшей. Специалисты служб психического здоровья говорят о тестировании реальности: это попытка дифференцировать реальность/переживания психоза от общей и разделяемой всеми реальности. Такое тестирование могло угрожать и без того шаткому пониманию Евой произошедшего с ней.

Мэгги:
Расскажи о своих исследованиях психоза; что произвело на тебя особенное впечатление?
Соня:

Столько всего, что нужно профильтровать. Разнообразный контекст — такой как влияние бессонницы, изоляции, травмы, потери; жизненный кризис как трудноизлечимые или неразрешимые внутренние конфликты. Подозреваю, что некоторые психотерапевты определяют их как дилеммы экзистенциального типа — наподобие вопросов «быть или не быть» - «или или», «быть или не быть». Это тоже кажется слишком скудным и дихотомичным[7]. Я думаю, есть ли внутри мучительного существования — в его глубокой грусти, злости, страдании, даже замыкании себе или «отсутствии» до крайних проявлений кататонического ступора — ответ человека, который говорит о том, что внутри этого страдания есть воля к жизни. Может быть это мостик к нового рода беседам: может быть речь об идентичности, которая хочет жить, и которая пытается это делать через изменяющие реальность переживания — колебания сознания. Делёз и Гваттари (1987) предложили концепцию, в которой шизофрения рассматривалась не как дефицит, но как «подавленные попытки взаимодействовать с миром не представимыми ранее способами» (Massumi, 1992, p. 1).

Я размахивала своей копией записей Brian Massumi’s, прочитавшего двух французских философов. Что это за непредставимое (и всё ещё реальное), что это за опыт переживания реальности Евой? Как думать об этом как о реальном опыте, о реальности?

Наш разговор строился вокруг вопросов, которые я могу задать Еве и которые могут помочь начать в нарративом ключе документировать историю, способную стать помогающей (и может быть жизненно важной) для понимания Евой своего «Я» и психоза[8]. У меня было много вопросов к психозу и его влияниям на жизни, в которые он вмешивается: С чего мы можем начать? Какой нарратив может быть поддерживающим для Евы? Казалось, что проблематизация системы и DSM — достаточно знакомый предмет для разговоров в терапевтических кругах. Как выстроить наш разговор не вокруг лечения, но содержания, содержания, которое позволяет событиям и опыту быть представленными в повествовании, содержания, которое разворачивает смыслы, которое значимо для представлений Евы о самой себе, проходящей через психоз? Может ли быть найден или узнан смысловой уровень, который через создание насыщенной истории проживания опыта психоза способен породить авторство человека ? Что мы с Евой можем узнать благодаря её психозу о её надеждах, идентичности, основанной на её намерениях касательно собственной жизни?

Содержание психотического опыта: запретная зона или шанс на смыслообразование?

Ева села на стул напротив меня в своей обычной спокойной и приятной манере.

.
Ева:

Вчера ко мне снова приходил медбрат службы психического здоровья. Они приходят через день. Обычно это Джон, иногда кто-то ещё. Я сказала ему, что чувствую себя очень медикализованной. Он ответил: «Но вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО медикализованны!»

Соня:

Я могла бы о многом расспросить тебя здесь. Мы можем исследовать чувство «быть медикализованной», или ты хотела бы поговорить о чём-то другом? Есть что-то более влиятельное, чем это ощущение или переживание «медикализации» системой?

Ева:

Ну, я думаю, да. Опыт переживания психоза, прожитый до того, как меня забрали в больницу. Я бы хотела разобраться с ним или хотя бы немного больше понять, что со мной происходит в эти периоды.

Соня:

Кто-то расспрашивал тебя об истории психоза?

Ева:

Ну, да, в начале некоторые медсёстры службы психического здоровья приходили и расспрашивали о моих мыслях и что произошло в тот «день». А когда я говорила что-то о том «дне» - о дне, когда я пережила психотический эпизод — они смеялись надо мной.

Соня:

Не уверена, что понимаю. Можешь чуть подробнее рассказать, что их так забавляло?

Ева:

Ну, например, одна из медсестёр спросила, что я делала с нашими мобильными телефонами. И я сказала, — Ева широко улыбнулась. — Что в тот день я сперва кружилась по саду, затем ползала по нему, а потом зарыла мобильные телефоны вместе с некоторыми другими важными вещами под кребовой яблоней.

Улыбка Евы стала шире, и я улыбнулась в ответ.

Соня:

Что сказала медсестра?

Ева:

В этом и суть — и поэтому я не уверена, что погружение в детали психоза может как-то помочь. В период психоза я верила, что океан доберётся до подножия холма (из-за климатических изменений) и археологи раскопают телефоны и увидят в них артефакты цивилизации, которая жила здесь среди великолепных садов — Эдемовых садов. Когда я это объяснила, она (медсестра из службы психического здоровья) меня высмеяла. Она сказала: «Как глупо, да? Этого не случится, глупо так думать».

Ева замолчала. Я чувствовала, что для неё это очень живые ощущения, да и почему бы идеям о раскопках оказаться совсем неправдивыми? Мы оставляем множество предметов в наших общественных пространствах в качестве капсул времени. И вряд ли мобильный телефон может полностью разложиться. «Звучит, как отличная находка для археолога», - я улыбнулась.

Ева говорила, и я начала рыться в голове и поднимать в памяти всё прочитанное: «Карты, карты, куда приведёт этот диалог? Куда я его направлю? Куда Ева направится вместе с ним? Какие иллюзии могут быть реальными для Евы?»
Я отловила две идеи для опоры: одна — использование Майклом Уайтом метафоры обрядов перехода Геннепа в своей терапевтической практике (van Gennep, 1961; Russell, 2011; White, 2007; White & Stewart, 1995), объединённая с идеями о номадическом мышлении и идентичности внутри психотического эпизода[9]. Вторая идея, пересекавшаяся с первой, была о множественности реальностей и том, как это картировать: психотическую и не психотическую, не ирреальность (или сверхреальность), но магическую; и дальше — как картировать контексты этих реальностей, нарратив, который контекстуализирует пре- и пост-психотическую идентичность. Я записала важную идею: «слушание с позиции магического реалиста?»
К этому времени я уже погрузилась в чтение романов Исабель Альенде, Габриэля Гарсиа Маркеса и антологию произведений в жанре магического реализма (Allende, 2010; Bowers, 2004; Marquez, 2014; Young & Hollaman, 1984). В современной литературе магический реализм помещает удивительные и фантастические события в контексте и на ландшафте истории, в остальном абсолютно — иногда даже сверх — реалистичной. Это не фэнтези — повествование выдерживает реалистичный достоверный тон «объективного» изложения событий (терапевтам это может напомнить то, как клиент «рассказывает» или повествует свою историю на сессии, когда содержание одновременно фантастичное и сильно эмоциональное). История выходит за пределы реализма, вбирая в себя энергию басни, народной сказки, мифа (Young & Hollaman, 1984). Литература магического реализма — это жанр разных писателей из (в основном) колонизированных культур. Среди них особенно известны Алехо Карпентьер, Хорхе Луис Борхес, Габриэль Гарсиа Маркес, Карлос Фуэнтес, Исабель Альенде и многие другие[10]. Позиция магического реалиста по отношению к рассказам о психотических эпизодах и в их слушании позволяет нам слушать повествование, которое включает в себя фантастические элементы, возвышенные истории, духовность, культуру, иллюзии и делюзии, магию и мифологию внутри повседневной жизни (Bar-Am, 2015; Bowers, 2004).

Мы пустились в медленное исследование февральских недель, которые включали в себя и психоз Евы, и последовавшие за ним госпитализации. Допсихотическая история касалась дней, когда бессонница сочеталась с жутким стрессом. Она рассказывала о деталях того, что происходило в психозе, параллельно с этим немного раскрывая контекст вокруг него.
Соня:

Ева, давай разместим это на доске. Можем ли мы представить, что психоз отправил тебя в путешествие по новым ландшафтам твоего сознания? Ландшафтам, которые охватывают путаницу в сознании и чудесные магические мысли.

Я начала с метафоры Уайта о миграции идентичности как осуществлении обряда перехода, чтобы стало возможным снова посмотреть на предпочитаемые стороны идентичности и очистить идентичность от дестабилизирующего влияния «нормализующих социальных практик» (Russell, 2011; White, 1997, 2007; White & Stewart, 1995, pp. 139–140). Несмотря на то, что на рисунке это выглядит как линейное путешествие, оно таким не является. Это кочевничество, где идентичность укрепляется горизонтально, в каком-то смысле наполняясь в процессе[11]. Вводя метафору обряда перехода в виде карты, я опираюсь на несколько терапевтических допущений, и в том числе — что клиент сможет прийти к лучшему пониманию себя после психоза, чем до него. Ещё — что через то, как психоз разрушает реальность, могут быть исследованы и поняты некоторые из вероятно непримиримых дилемм клиента.

Ещё одно допущение, которое я делаю, относится к возможности наложить фазы обряда перехода (отделения, лиминальной фазы и воссоединения/появления чего-то другого) на разворачивающийся психоз — появление или возможно конвергенцию реальностей и ощущений идентичности. Я также встаю на позицию Майкла Уайта, озвученную Кену Стюарту в интервью 1995 года (White & Stewart, 1995): психо-модернистский дискурс «интеграции в целостную личность» неоднозначен, и является нечестным вовлекать в него клиентов, особенно когда они находятся в стрессе и отчаянии. Наконец, я делаю допущение, что территория, которую мы размечаем, это действительно территория идентичности, и что психотическое содержание разворачивается в контексте «реальности», по отношению к которой может быть воспринято как магическое; такое понимание даёт практику возможность воспринимать содержания психотического эпизода из магически-реальной слушающей позиции(Bar-Am, 2015).

Мы с Евой размещали её опыт на осях времени и разворачивания психоза (ниже): психоз поглощает «Я» Евы, отделяя от «рационального» контроля, и словно вселяется в неё, вовлекая в определённые ритуалы, в её собственную мифологию.
Через наш разговор психоз смог быть размещён на диаграмме таким образом, что хотя знакомое и воплощённое в опыте «Я» (experienced and embodied familiar self ) было подчинено ему, оно всё равно сохранялось.
Комментарий автора:
Я использую существительное «эмбодимент» и глагол «нечто эмбодировалось в человеке». Всё может быть эмбодировано — любовь, уважение, креативность, дух чего-то может быть эмбодирован в человеке. Эти вещи могут уже существовать.
Перевод embodied как материализованное тоже может подходить. Но материализованное может нести с собой идею, что нечто, ранее не существовавшее, теперь материализовалось в реальности и существует. Но если то, что теперь материализовано, не может быть обсуждено, в это нельзя поверить или оно не может быть принято, тогда оно не может быть эмбодировано. Если, как терапевт, я не слушаю и не принимаю то, о чём говорит человек, клиент не почувствует, что ему верят.
В Магическом Реализме мы используем «приостановку недоверия». И тогда, если я говорю с клиентами и они делятся со мной историей проявления «Любви» (например), «Страха», «Горя» или говорят о сексуальном насилии, оскорблениях, может быть даже психотических Галлюцинациях, то эти переживания были материализованы в реальности через разговор, да? Но если я не верю человеку или не признаю его опыт — пусть он абсолютно странный — я не даю человеку полностью эмбодировать этот опыт и осмыслить его. Здесь и проявляется терапевтический эффект (на мой взгляд). И если человек хочет проявлять больше Любви в своей жизни (к примеру) там, где раньше у него не было опыта выражения Любви или обретения Любви (эмбодирования Любви), тогда терапевтический разговор должен признать идею Любви (пусть даже любовь представляет собой сложность для человека), когда она материализуется. И как нарративные терапевты мы знаем, что всегда можем найти альтернативную историю, предпочитаемую историю, когда Любовь присутствовала в жизни человека. Мы можем насыщенно развивать её и помогать человеку находить чувство веры.
Так что я бы сказала, это двух-шаговый процесс — концепты вещей должны быть материализованы в языке, прежде чем человек сможет сделать выбор, насколько эмбодировать их.

Точки пересечения «психотического я» и «непсихотического я» могут быть выражены в речи. Ева описала свои первые галлюцинации:

.
Ева:

Я зашла в кабинку туалета в ресторане. В течение примерно пятнадцати минут я правда вместо смывающейся воды «видела» устремляющийся вниз водопад. И я всё это время верила, что через туалет протекают исторические/мифические городские водные потоки. Через пятнадцать минут я смогла уйти из туалета и присоединиться к остальным за ужином. Затем пошла домой и легла спать — ммм, нормально (также коротко описано в Bar-Am, 2015).

Мысленно я отслеживала, как через более ритмически последовательную сюжетную линию повседневного существования (непсихотического «Я») с его каждодневными подъёмами, спадами, активностью и смыслами[12] прорываются хаотичные магические сюжетные линии психоза. Сюжетная линия психоза ввела в повествование несколько новых материализовавшихся магических тем — великие и благоговейные события, а также конкретные нюансированные проявления её «я».
Ответом на что мог быть психоз? В случае Евы — апогее экстраординарного давления и ужаса — её сознание породило множество тем в попытках осмыслить сильную боль её жизни. Из разговора стала известной часть того, что действительно было очень болезненным для Евы, её неразрешимая дилемма.

Мифология и Неразрешимое

Ева рассказала об этом на следующий день после того, как прозвучала история её личной маниакальной мифологии. Её переживания насыщены смыслом и возвышенным благоговением. Как она сказала позже, благоговение помогало ей сохранять ощущение себя в процессе психоза. Воспоминания Евы о психозе очень детальны[13].

.
Ева:

Неодолимое притяжение земли, которое приковывало меня к поверхности. Моё тело такое тяжёлое, что мне пришлось скрючиться. Я дочь земли, беременная мать, которая воспроизводит мать-землю в каждом ребёнке. Любви поклонялись, её вывернули, изнутри наружу, от центра, чрева, чрево вывернуто наизнанку, орган без тела. Аборт — это не грех, но изначальное падение. Это необходимость и это право женщин, но в нём — невысказанная мольба о прощении. Старая мольба, давняя мольба. Просто мольба — не само прощение. Выбор был актом свободной воли, и его не отменить, и как и во все права и выборы женщин, в него не имеет права вмешиваться мужчина. Мы все можем делать выборы, но в то же время жизнь — это такая драгоценность. Я не понимаю.


Я лежала, вдыхая запах травы, срывая плоды шинуса, кребовая яблоня — центр южного полюса. Я из центра земли, я вращаюсь вместе с ней. Запах жизни на Земле восхитителен, вода спасает меня. Я люблю своего мужа. День становится ночью, ночь — днём, я хочу землю и её луну, не солнце. Так много всего нужно организовать, положить одежду в душ — должно выглядеть так, словно я исчезаю, чтобы получить новую идентичность.


Затем друзья отвозят меня в больницу. Я начинаю считать в обратном порядке от 200 к нулю. Читаю цифры штрих-кода, всё — штрих-код, жизнь — штрих-код. Я помню, как меня спросили, чего я хочу. Свою комнату! Мне дали белую с мягкими стенами, лекарства, уколы и сон, который я забыла.

Это описание психоза Евы действительно богато смыслами, которым предстоит обрести язык. В диалоге можно говорить об идентичности и связи с этой идентичностью внутри психотического опыта. Как человек существует в психозе и его последствиях? Какие части нас важно сохранять, какие удерживают нас? Но в этом всём я хотела оставаться рядом с Евой, предложить ей контакт, которому она сможет доверять и который не будет патологизировать или высмеивать её опыт. В этом — терапевтическая атмосфера сопричастности (withness)*. Свернуться рядом с ней, словно я погружаюсь в горячо любимую книгу.

*Мы думали, как точнее перевести слово (withness).
Комментарий автора:
В английском «совместность» предполагает, что я делаю что-то или работаю с клиентом над чем-то конкретным, что было определено и с чем обе стороны согласны. Такой перевод будет слишком неолиберальным, слишком ориентированным на результат. Конечно, в терапии мы занимаемся в том числе этим. Но «withness» отличается от «совместности».
Когда присутствует «withness», мы находимся с клиентом в разделённом личном пространстве и размышляем над проблемами в его жизни. Мы можем создавать предпочитаемые нарративы, но это необязательно включает в себе работу над целями или поведенческими изменениями.
Ближе было бы слово «единство» («communion»), но оно слишком часто звучит в христианском контексте, и мне бы хотелось избежать этих ассоциаций. Быть в «withness» означает разделять творческий свободный текучий разговор, черпающий свои истоки в любви и уважении — в возможности безопасно принять другого, его эмоции, его Я, как он хочет присутствовать в этом пространстве, но также его страхи и боль. В таком разговоре, когда люди разделяют взаимоуважение и могут слушать друг друга, достигается наибольший резонанс, но когда возникает диссонанс, собеседники чувствуют себя достаточно безопасно, чтобы сделать видимыми и обсудить любые сложности или проблемы, возникшие в совместном пространстве. Однако в Нарративной терапии мы предпочитаем идти за пределы только индивидуального и заглядывать на возможно разделённые территории опыта: «withness» делает это возможным. Но мы также друг с другом в деконструировании тех же метанарративов, что влияют на нас всех: патриархат, расизм, патологизирующие психиатрические системы и т.д.
Есть ли в вашем языке описание, метафора или образ, которые вы можете использовать для ситуаций, когда вы ходите и разговариваете с кем-то, кого вы знаете очень хорошо, клиентом или может быть другом, и разделяете друг с другом сокровенные глубины сознания? (Вот это и есть «withness»).

А пока я пытаюсь расшифровать кочевнические странствия Евы по описываемому опыту, есть и моя собственная номадология слушания (вместо простого понимания). Моё слушание, в котором мы ходим вперёд и назад, следим за дорогой, внимательно смотрим на путь, по которому идём: «Трансверсальное движение, которое рассеивается в разные стороны» на нарративной карте (Deleuze&Guattari, 1987, p 23). В этом слушании психоз познаётся через повествование о том, как «Я» путешествует через магические и мистические ландшафты.

В романах магических реалистов такие ландшафты размещены в контексте политического, культурного, экономического, расового и гендерного насилия, жестокости и травмы. Это верно и для клиентского опыта людей, столкнувшихся с психозом, или у которых развивается изнурительная тревожность и/или депрессия; в их жизни было влияние страданий, сложностей, испытаний, травмы, насилия или жестокости, которое привело к появлению в материализованной памяти сознания тяжёлых последствий и дилемм, которые не смогли — и возможно не смогут быть — разрешены, «интегрированы» или поняты. И тогда именно эти последствия и травматические воспоминания о неразрешимом, формируют идентичность, возникающую как ответ и в связи с пережитым опытом и воспоминаниями.

Слушание из позиции магического реалиста

Работая с Евой, читая, размышляя и создавая эту статью, я думала и думаю о психозе как о путешествии «Я» по магическим и мистическим ландшафтам, существующем в контексте жизни человека и появившемся на базе пережитого и воспоминаний об этом, как реакцию идентичности на пережитый опыт. И как текстовая аналогия, резонирующая с нарративной терапией (Dolman, 2015), и представленный в романах Габриэля Гарсиа Маркеса или Исабель Альенде, магический реализм может помочь понять, что нужно, чтобы стать слушателем истории психоза. Я была в позиции слушателя, не препятствующего повествованию Евы — другими словами, у меня не было цели отделять реальное от нереального или мифического.

В романе Исабель Альенде (2010) Island Beneath the Sea (Kindle edition, Part 1, Chapter 31 Fugitives, para 13), написанном в жанре магического реализма, мы встречаемся с персонажем Зарите (Тете) в изнурительном психотическом состоянии забытья или транса:

Она (Тете) три или четыре часа шла, не останавливаясь, в голове была пустота. «Вода, я не могу продолжать идти без воды». Шаг, другой, ещё один. «Эрзули, богиня пресной и солёной воды, не убивай нас жаждой». Её ноги двигались сами по себе, ей слышались барабаны [слышание голосов] голосов] ...Звук наполнял её изнутри, и она начала двигаться в его ритме. Ещё один час. Она словно плыла в раскалённом пространстве, всё больше освобождаясь; больше не чувствуя ни резких ударов в костях, ни стука камней в голове. Шаг за шагом, ещё один час. «Эрзули, богиня сострадания, приди ко мне на помощь». Внезапно, когда колени её уже подгибались, удар молнии пронзил её с ног до головы: огонь, лёд, ветер, тишина. И следом мощным шквалом в свою рабу Зарите (Тете) вошла богиня Эрзули.


Первым её заметил Этьен Реле, возглавлявший конный отряд. Приблизившись, он увидел сидящую спиной к нему женщину — прямая, гордая, с расправленными словно для полёта руками, она раскачивалась как змея в ритме таинственного восхитительного танца. Он закричал, но она не ответила, продолжая парить, будто мираж, пока он не осадил лошадь прямо перед ней. Увидев её закатившиеся глаза, он понял, что она в трансе или забытьи...Эрзули вытянулась перед всадником, соблазнительная, красивая, змеиный язык между красными губами, тело — язык пламени. Офицер поднял свою плеть, коснулся её плеча...Эрзули исчезла, и Тете рухнула...грудой ветоши в пыли».

В этой части повествования мифология Тете позволяет ей остаться в живых, когда она находится на грани. В литературе магического реализма реальные вещи сосуществуют с «ирреальными»: телекинез, левитация, видения, призраки, наваждения; реальности умножаются. И может быть мы можем размещать эти истории (буквально самих себя) на лиминальной территории между или среди этих миров - «в феноменальной и духовной областях, где часто встречаются трансформация, метаморфозы, распад, где магия — часть натурализма, или прагматизма» (Zamora & Faris, 1996, p. 6).

Обратно к Еве: задавая вопросы о смысле

Я начала с вопросов о смысле, который Ева придаёт этому описанию психоза, но не с целью осмысления дилемм, которые могут быть не усвоены или не интегрированы в эту идентичность. Вопросы, направленные на интеграцию идентичности (при наличии травмы психотического «Я» или непсихотического «Я») могут быть целью других видов терапий, но моим намерением это не являлось. Моим намерением было помочь созданию насыщенного описания истории, которая может побудить человека к агентству или пониманию идентичности (я-идентичности), которая тем или иным образом может быть поддерживающей для опыта Евы. Слушание из позиции магического реалиста побудило меня к намеренной приостановке недоверия, которая позволяла мне убедиться, что я избегаю суждений (Suspension of disbelief, 2016). Обсуждаемым материалом для осмысления было переживание Евой аборта и тем, как с этим всё ещё невозможно было примириться. Это было одной из наиболее значимых тем, которые возникли в её психозе:

Соня:

Ева, вот это да. Грусть и водоворот эмоций. Не уверена, но мне кажется, что некоторые события могли повлиять на это. Может быть какое-то отношение имеет то сильное потрясение от аборта, о котором ты рассказала. Ты бы не хотела вместе со мной на это посмотреть? Мне важно, чтобы ты могла чувствовать себя безопасно, говоря об этом. Ты можешь сделать паузу перед разговором, если тебе это нужно (Carey, 2012).

Ева:

Да, думаю, да. Я бы хотела описать, что там произошло, потому что с этим связано столько предубеждений и осуждения, что я не говорила об этом совсем, ни с кем. Но от этого переживание осуждения стало как будто сильнее. Да, это было моё решение, но это всё равно было ужасно. Не думаю, что я простила себя, не думаю, что смогу — и может быть это вообще не о прощении. У меня были галлюцинации об этом на ранних стадиях психоза, я горевала по утраченному ребёнку. Я не могу примириться с этим.

Пока Ева говорила, у неё начали течь слёзы.

Соня:

Ты думаешь, психоз мог быть связан с этим, с чем ты не можешь примириться?

Ева:

Да — я горевала. Я очень часто об этом думаю, я думаю о себе как о матери, которая не заслуживает здоровых полноценных детей.

Соня:

Ты думаешь, психоз мог быть связан со способом горевания — стать путём к тому, чтобы справиться с этой дилеммой в твоей голове, с самой собой? Старые раны не могут зарубцеваться. Это что-то говорит о том, как ты обращаешься с собой?

Ева:

Думаю, я бы хотела мочь жить с собой. И в каком-то смысле не смотреть на себя как порочную мать. Но мне нужно жить и с результатами своего решения, мммм, которые на самом деле в моей голове. Никто не видит этого, я словно играю в Бога. Я ведь даже не верю в Бога. Я всё ещё вижу смысл в Любви и моём психозе. Давать жизнь — это так важно.

Пока мы говорили, я вспоминала записи других людей, кто сталкивался с тем, «что люди вменяемые называют сумасшествием» (Watkins, 2010)[14].

Сквозь и между

Я верю, что начни я проводить различение между реальным и нереальным, это привело бы и к появлению заметного и разрушительного разделения моего «вменяемого» мира и безумного переживания Евы. Это тип предубеждений, которому мы обычно подвержены под влиянием западных психиатрических дискурсов. Слушание и знакомство с переживанием психотического эпизода с позиции магического реалиста делает возможным — в отличие от других позиций психиатрического слушания — проявлять любознательность по отношению к опыту человека, а также путешествовать вместе с ним в процессе его рассказывания о своём опыте. Это может сделать возможным появление насыщенных описаний историй идентичности. Джон Уоткинс говорил о самоисцеляющей природе психоза как о благоприятном ответе на духовный кризис или кризис идентичности (Watkins, 2010). Из метафоры путешествия мы можем смотреть на путешествие психоза по лиминальной территории, сквозь и между магической и организованной реальностями. На лиминальной территории могут происходить трансформации, метаморфозы и даже распад. Транспонируя путешествие психоза на обряд перехода с помощью карты миграции идентичности, мы можем создавать графическую визуальную концепцию путешествия, так что оно становится многослойным — многомерным в сознании. Это позволяет не только картировать путешествие, но и видеть, где сложности размывают пределы возможного движения и изменения. Являются ли они «линиями ускользания» (elusive boarderland)?[15]
Комментарий автора 2021 года:
Вопрос, который мне хочется поставить: как эти политические и социальные системы ограничивают возможности индивида к изменениям и движениям (это о свободе, да, но и о чём-то большем, чем свободе) и как мы можем взаимодействовать с клиентом этично — так, чтобы не ограничивать и не уменьшать его живой опыт? Это вопрос, но с терапевтической позиции я также хочу уважать выборы клиентов касательно их жизни, пусть даже эти выборы сделаны под давлением и влиянием культуры.
Простым примером может быть такая ситуация: на консультацию приходит клиент, состоящий в браке по договорённости. Брак по договорённости — это огромная культурная сила, в некоторых культурах регулирующая их жизнь (например, в индийской). Думаю, что этот сильный культурный обычай осуществляет мощное нисходящее влияние на жизни людей — все их надежды, мечты, поведение, страхи, отношения возникают и происходят под влиянием этого одного культурного феномена. В философском ключе я бы могла бесконечно деконструировать это. Но по отношению к заключённому в эту культуру клиенту увлечённость такой деконструкцией не будет ни знаком уважения, ни ответственным, помогающим, уважительным поведением. И когда я оказываюсь у пограничной полосы, у территории, которая отделяет меня от Другого (клиента), то здесь миры не только разделяются, но и пересекаются. Есть общие области — например, гендер, надежды или желания в нашей жизни. Это всё ещё часть человеческого опыта.
Могу предположить, что некоторые социально-экономические культурные системы поддерживают индивидуальные изменения и рост, а некоторые нет. Однако даже внутри интеллектуально-свободных культур всё ещё присутствует патриархат и иерархия — в целом подавление женщин и Отличающихся (здесь я думаю о трудах Рози Брайдотти и пост-человеке).
Однако я думаю, что если мы находимся в магически реальном пространстве (а не в постчеловеческом кибер-пространстве Рози Брайдотти, популярном среди некоторых философских кругов), мы можем вернуться к взаимодействию с клиентом с очень человечных позиций. Развивая эту мысль: если я нахожусь в магически реальном пространстве, и из него мы рассматриваем карту миграции идентичности, предложенную Майклом Уайтом, то мы с клиентом можем творчески посмотреть на его будущие предпочтения касательно идентичности — особенно пост-психотической идентичности. Могут быть определённые аспекты психотического опыта, которые не пугают человека и которые он хотел бы забрать с собой в ту личность, какой он становится. Психиатрическая система, скорее всего, наложила бы запрет на эту идею и даже в целом не допустила бы подобного разговора — во избежание рисков. Однако магически реальная нарративная сессия может оказаться в промежуточном пространстве между психотическим опытом человека и социально приемлемой реальностью. Это разговор, который признаёт живой опыт, но учитывает существование в системе непринятия, которое объективирует и патологизирует. Есть elusive boarderland - «линия ускользания», которая обычно для нас невидима; но когда мы замечаем политическое и структурное давление на индивида и его живой опыт, становится видимой и эта линия — а это делает возможным разговор о ней.
Не уверена, насколько это поможет в переводе. Для перевода, думаю, стоит перевести идею пограничных полос. Это могут быть физические пространства между границами стран — например, лагеря для беженцев. Это могут быть культурные или социальные пограничные полосы, как места встреч разных культур; например, межрасовые семьи, отношения между людьми из разных рас, освоение иммигрантами новых культур, переход между странами и городами, окружающей средой и индустрией. Пограничные полосы могут существовать между двумя кажущимися противоположными идеями; их появление становится возможным, если мы удерживаемся от безапелляционных утверждений и размываем границы — добавляя больше пространства, языка, вариантов звучания, чтобы идеи потеряли кажущуюся жёсткую оппозиционность по отношению друг другу. Как политические идеи, например. А для терапевтических целей мы можем использовать идею пограничных полос между предпочитаемой идентичностью человека и социально-экономической, культурной и политическими системами, которые оказывают давление и предъявляют человеку свои требования.
Есть ли у вас какие-то идеи из литературы? Например, мой любимый автор Урсула ле Гуин — настоящий эксперт в навигации по пограничным полосам. Это можно увидеть в её романе «Левая рука тьмы» или «Обделённые». Или в «Орландо» Вирджинии Вулф — идентичность Орландо меняется, как и их гендер (может быть даже физически).
Я думаю, что игнорирование содержания психоза, как это делает современная психиатрия, сужает возможности понимания до использования конвенциональных реалистичных техник. Может ли содержание опыта психоза указывать на переживания, реалии и отношения в жизни человека? Философия постструктурализма (Foucault, Deleuze and Guattari, Derrida и другие) и слушание из позиции магического реалиста позволяют исследовать психотическое — непсихотическое «Я» не как дуальность, но как нечто возникающее, появляющееся множеством активных способов, так что психотическое «Я» перетекает в непсихотическое, а непсихотическое — в психотическое[16].

Мы исследовали то, что оказалось ценным для Евы внутри её опыта и после него. Я предложила ей поговорить о сообществе её семьи и друзей, которых она собирала ради почтения памяти её ребёнка. В её случае это способствовало успокоению, но я знаю, что во многих ситуациях, где в существование человека вмешивался психоз, он или люди вокруг оказывались в небезопасности. Дискурсы, которые связывают вместе сумасшествие и опасность, оказываются очень убедительными — так, что сам человек с опытом психоза начинает переживать, не представляет ли он опасность для других. В сознании всех окружающих и самого человека риск развития депрессии с суицидальным исходом, сопротивления с насилием, слышания голосов и периодического подчинения их, в некоторых случаях, жестоким указаниям, становится предметом большого беспокойства.

Существенной частью разговоров с людьми, которые переживали психоз или имели диагноз шизофрения, а также с их близкими и теми, кто за ними ухаживает, становится безопасность. Что может быть наиболее помогающим, так это постоянный контакт человека с близкими, сопричастность и план безопасности на случай необходимости. Восстановление от отчаяния, которое может следовать за психотическим эпизодом, долгое и трудное; это стадии «мучений, близких к параличу» (Styron, 2007). Опыт психоза, депрессии, тревоги, расплывчатого ужаса существует, чтобы узнать как о вменяемом, так и о магически реальном. Как у слушателей, у нас появляется возможность узнать, чему могут научить нас наши клиенты о своих подъёмах и спадах, о своём опыте и своих идентичностях, о своих желаниях оставаться внутри и вне мира.

Возвращаясь к пути, который Ева продолжает проходить, - она хорошо справляется. За время восстановления психоз её больше не посещал. Вступая в связь со своей группой поддержки в любящем и непатологизирующем ключе, она пока продолжает сохранять осторожность. Есть пространство для празднования того, что этот путь был пройден и место, в котором она находится сейчас, поддерживающее и даже слегка знакомое, хотя в чём-то и совсем другое (White, 1997).


От одной сессии к людной терапевтической комнате: ключ — в слушательской позиции

Я бы хотела сделать несколько небольших предложений тем практикам, которые думают, как совместить представленные в этой статье идеи с подходом, в котором они работают, или контекстом ментального здоровья. Более того, работая с несколькими людьми одновременно, будь это семейная терапия, нарративная практика работы с внешними свидетелями, сетевые встречи в технике «Открытого диалога» или другие общественные терапевтические пространства, в которых может звучать слово «психоз». Слушающая позиция терапевта — знакомый концепт для некоторых терапевтических направлений постструктурализма, который был детально описан в нарративной литературе, литературе о коллаборативных практиках и теории диалога.


Слушание с позиции магического реалиста как новая идея помогла автору в задавании вопросов к опыту, который в других позициях был назван «нереальным», и в критическом слушании нормативных предположений о «реальности»; критический подход заключался в приостановке моего недоверия к услышанному — в стремлении создать «поэтическую веру» (Suspension of disbelief, 2016). Эта позиция децентрирует допущения терапевта о переживании реальности и меняет привычную ситуацию, в которой его реальность оказывается на привилегированном положении в исследуемом дискурсе. Это слушание и расспрашивание с ориентацией на создание нарратива о содержании опыта психоза клиента (галлюцинаций, голосов, верований, ритуалов, голосов и т. д.) и с желанием помочь клиентам в их стремлении придать смысл собственным переживаниям.


К этой позиции слушания могут быть приглашены и семьи и группы поддержки людей, столкнувшихся с психозом; она помогает человеку отойти от отчаяния, смятения, отчуждения и объективизации своего опыта и порой жестокого обращения в психиатрических службах (White & Stewart, 1995). Я надеюсь, что читатели будут удивлены, вдохновлены и может быть заинтересуются магической реальностью, неизведанным и возможностью увидеть надежды людей найти новые и помогающие способы проживания своего опыта.

Если понравилась статья, и хочешь поддержать переводчика, жми сюда!
Поддержать!
[1] Я изменила имя и личные данные клиента, а также детали истории, в целях сохранения конфиденциальности. Клиентка сама выбрала это имя, благодаря чему в статье звучит её голос. Я дала ей возможность выбора и влиятельности, и это стало частью терапевтического процесса.

[2] Использование курсива в этом тексте обозначает мысли, вопросы, экстернализующие называния и другие фразы, которые автор хочет сделать «звучащими» для себя и читателей. Это шаг в направлении к редакционной прозрачности и появлению не академического стиля, через который терапевты смогут писать о своей работе таким способом, какой был бы наиболее приближен к рефлексии по поводу разговорного процесса терапии.

[3] Lifeline – круглосуточная служба телефонного консультирования в Австралии. На ней принимают любые типы звонков, но особенное внимание уделяют кризисным ситуациям и суицидальным намерениям. В Аделаиде специалисты Lifeline часто предлагают клиентам очные встречи с сотрудниками центров в Аделаиде, такими как Uniting Communities.

[4] В Аделаиде (Австралия) психиатрические службы обычно называют службами психического здоровья, а их сотрудников — сотрудниками служб психического здоровья. Это изменение прежних формулировок, принадлежавших «психиатрической системе». Новая терминология покрывает собой систему психиатрической помощи, работников этой системы и институты внутри неё. В этой статье термин «психическое здоровье» используется и для описания психиатрической системы в Аделаиде, и как общий термин для людей, столкнувшихся с психиатрическими симптомами: пациенты с нарушениями психического здоровья.

[5] Ева рассказала мне, что обучалась социальной работе и уже заканчивала, но из-за психоза ей пришлось взять полугодовой перерыв.

[6] Заметка о законе о психическом здоровье (Южная Австралия, 2009): этот законопроект регулирует уход за пациентами, попавшими в медицинскую систему вследствие кризиса личности — психоза, депрессии, тревоги, суицидальных мыслей, психотических последствий, возникших на фоне приёма наркотиков и т. д. В законе о психическом здоровье первого уровня содержится предписание удерживать людей в психиатрическом отделении любой больницы или непосредственно в психиатрической больнице, если это нужно для обеспечения «надлежащего ухода» в случае влияния на них психической болезни. Статья 21 закона гласит: «Часть 4 —Предписания для лечения людей с ментальным заболеванием. Параграф первый — предписания уровня 1 по амбулаторному лечению психических расстройств: (1) Медицинский работник или уполномоченный специалист в сфере здоровья может отдать приказ о принудительном лечении человека (предписание уровня 1 по амбулаторному лечению психических расстройств), если медицинский работник или уполномоченный специалист в сфере здоровья после обследования человека считает, что а) у человека есть психическое заболевание; б) из-за этого психического заболевания человеку требуется лечение ради защиты его от причинения себе вреда (включая вред, причинённый продолжением или ухудшением его состояния) или ради защиты других от нанесения им вреда; в) имеются необходимые службы и условия для соответствующего лечения заболевания; и г) никакими более мягкими способами, чем применение предписания по амбулаторному лечению психических расстройств, нельзя обеспечить соответствующее лечение заболевания человека». На практике в соответствии со статьёй 21 этого закона любой врач, включая психиатра, местного врача (общей практики), даже младшего врача, первый день работающего в больнице, и других профессионалов в сфере здоровья, имеет право использовать закон первого уровня с целью удержания человека, который «согласно результатам обследования» может иметь психиатрическое заболевание. Цитируя блог юриста из Аделаиды Tom Dewar (2013): «до недавнего времени этот параграф носил название «Предписания по удержанию и лечению первого уровня». В законодательный акт были внесены правки — из описания убрали слово «удержание». Но именно это и происходит. Эти предписания имеют силу действия до семи дней» (Dewar, 2013).

[7] Да, как не банально, но здесь действительно приходит на ум Шекспир; хотя «быть или не быть» можно рассматривать как быть или как не быть в сознании, теле, идентичности и внутри контекста.

[8] В моей голове звучали слова невролога Оливера Сакса: «восстанавливая человеческого субъекта как центральную сущность — страдающего, болеющего, борющегося субъекта — мы должны развить историю болезни до нарратива, истории: только тогда у нас появляется «кто» вместе с «что», реальный человек, пациент в отношении к болезни — в отношении к физическому» (Sacks, 2011).

[9] В своих исследованиях шизофренического мышления Делёз и Гваттари видели в его основе номадическое мышление с его разнородными и горизонтальными плоскостями, ризомическими диалогами, идентичностями, обществами заботы (Hoffman, 2008; Massumi, 1992; Deleuze & Guattari, 1987).

[10] Я бы даже предположила, что те, кто проходит или проходил через психоз, составляют колонизированное психиатрической властью культурное меньшинство.

[11] Это плоскость консистенции или что-то ещё?

[12] Используя модель ризомы в путешествии, мы можем исследовать психотическое и непсихотическое «Я» не как дуальность, но как появление и исчезание — так, что психотическое «Я» становится непсихотическим, а непсихотическое «Я» становится психотическим, образуя гетерогенную смесь (суп).

[13] Эта часть опыта Евы была в дальнейшем была подробно задокументирована по её речи и использована при написании этого текста.

[14] Вместе с растущим пониманием, как травма накладывает контекстуальные рамки на переживание клиентами психоза или развития изнурительной тревоги и депрессии, я почувствовала большую связь с романами Исабель Альенде. Литература магического реализма учитывает в первую очередь контекст политической и культурной травмы, но также травмы гендерной. Женские характеры сталкиваются со множеством трудностей и травматичных событий и переживают их во всех глубинах их ужаса и страха как женские. В этом проявляются накопительный эффект привилегированности и власти, выражающийся в объективизации женской идентичности, а также влияние сексуальной объективизации, насилия, домашней жестокости, вынужденного избавления от детей, абортов, рождения детей, отсутствия возможности выносить ребёнка, изнасилования или одиночного родительства, смерти в одиночестве, дискриминации при устройстве на работу и возможности получить образование, бедности и смерти, болезни, травмы или инвалидности одного из детей и т. д. С такими травмами и их смыслом невозможно примириться.

[15] «Убедительное присутствие «границы», этой «нижней зоны», в которой отчётливые и часто противоречивые универсалии с трудом соединяются, впервые появляется здесь и остаётся основной метафорой вымышленного пространства магического реалиста (Johan Daisne in Sandru (2004). Важно удерживать внимание на том, чтобы оборачиваться на себя — как при обратных сгибах в оригами — для замечания объективного формализма в обоих языках; мужское, женское, мальчик, девочка, солнце, луна, земля — где билингв или владеющий многими языками может использовать много хорошо конкретных слов для одной и той же «вещи», так что ни одно слово не может определить эту «вещь». «Сегодня давайте исследуем складки коры со всеми их парадоксами» (Deleuze and Guattari, 1987, p. 47). Вопросы об историях были направлены к пространству сквозь и между: В какой момент ты заметила, что перешла от эйфорического ощущения хорошего самочувствия к глубинам отчаяния? Что происходило с твоим телом, какие образы брали над тобой верх? Что провело тебя через эту часть путешествия: связь с другими, с собой? В каком направлении ты перемещалась? И Что именно было сложностью, которая могла быть пройдена только путём этого психоза, которую никак иначе понять было нельзя? Какая твоя мифология поддерживает тебя в жизни и в таких дилеммах?

[16] Можем мы сейчас снова отследить ризому? Ризому как «анти-генеалогию» (Deleuze & Guattari, 1987, p. 11).

Ссылки

  • Allende, I. (2010). Island Beneath the Sea: A Novel (Kindle Edition ed.). New York, USA: HarperCollins eBooks.
  • Bar-Am, S. (2015). Narratives of psychosis, stories of magical realism. Journal of Systemic Therapies, 34(1), 16–32. doi:10.1521/jsyt.2015.34.1.16.
  • Bowers, M.A. (2004). Magic(al) Realism (Kindle ed.). New York, NY: Routledge.
  • Carey, M. (2012). Supervision and Personal Communication. Adelaide, SA: Narrative Practices Adelaide.
  • Deleuze, G., & Guattari, F. (1987). A Thousand Plateaus: Capitalism and Schizophrenia (9th edn). Minneapolis, MN: University of Minnesota Press.
  • Dewar, T. (2013). Detention under the mental health act in South Australia. Retrieved from http://dewarlegal.com/blog/detention-under-the-mental-health-act-in-south-australia/
  • Dolman, C. (2015). Re-contextualising conversations and rich story development. The International Journal of Narrative Therapy and Community Work, 4, 12–25. Retrieved from http://dulwichcentre.com.au/publications/international-journal-narrative-therapy/
  • Foucault, M. (2002). The subject and power, in J.D. Faubion (Ed.), Power: The Essential Works of Michel Foucault 1954–1984 (pp. 326–348). London: Penguin.
  • Foucault, M., & Rabinow, P. (1984). The Foucault Reader: An Introduction to Foucault’s Thought. New York, NY: Random House.
  • van Gennep, A. (1961). The Rites of Passage (17th edn). Chicago, IL: University of Chicago Press.
  • Hoffman, L. (2001). Family Therapy: An Intimate History. New York, NY: W. W. Norton & Company.
  • Hoffman, L. (2008, January 7). Lynn Hoffman and the rhizome century, territories of the alive [Blog post]. Retrieved from http://christopherkinman.blogspot.com.au/2008/01/lynnhoffman-and-rhizome-century.html
  • Jamison, K.R. (1996). An Unquiet Mind: A Memoir of Moods and Madness. New York, NY: Knopf Doubleday Publishing Group.
  • Leader, D. (2011). What Is Madness? (Kindle ed.). London: Penguin Books.
  • Mackler, D. [Daniel Mackler]. (2011). Jaakko Seikkula speaks on Finnish open dialogue, social networks, and recovery from Psychosis. Retrieved from http://youtu.be/ywtPedxhC3U
  • Marquez, G.G. (2014). One Hundred Years of Solitude. London, United Kingdom: Penguin Books.
  • Massumi, B. (1992). A User’s Guide to Capitalism and Schizophrenia: Deviations from Deleuze and Guattari. Cambridge, MA: MIT Press.
  • Mental Health Act 2009 (S.A), Sct.21, Part 4 (Austl), § (2009).
  • Russell, S. (2011). Course Notes: Exploring Narrative Approaches to Supervision. Adelaide, SA: Narrative Practices Adelaide.
  • Sacks, O. (2011). The Man Who Mistook His Wife for a Hat. London: Picador.
  • Saks, E.R. (2007). The Center Cannot Hold: My Journey Through Madness. New York, NY: Hyperion.
  • Sandru, C. (2004). A poetics of the liminal: Magical realism and its horizons of escape. [webpage].
  • Retrieved from American, British and Canadian Studies, http://abcjournal.ulbsibiu.ro/Cristina%
  • 20Sandru.html
  • Seikkula, J., & Trimble, D. (2005). Healing elements of therapeutic conversation: Dialogue as
  • an embodiment of love. Family Process, 44(4), 461–475. doi:10.1111/j.1545-5300.2005.00072.x.
  • Styron, W. (2007). Darkness Visible: A Memoir of Madness (Modern Library) (Kindle ed.). New York, NY: Random House Publishing Group.
  • Suspension of disbelief. (2016). Retrieved from https://en.wikipedia.org/wiki/Suspension_of_disbelief
  • Thingmand, A. (2012, June 7). New ways in the field of psychiatry. Lecture no. 1. Postpsychiatry -reaching beyond the technological paradigm in mental health. Given by Patrick Bracken at the University of Copenhagen, Denmark, in April 2012. [YouTube]. Retrieved from http://www.youtube.com/watch?v=cV5RKT6Q8qU Verco, J., & Russell, S. (2009). Power to our journeys: Re-membering Michael. Australian and New Zealand Journal of Family Therapy (ANZJFT), 30(2), 81–91. doi:10.1375/ anft.30.2.81.
  • Watkins, J. (2010). Unshrinking Psychosis: Understanding and Healing the Wounded Soul (Kindle ed.). Melbourne, VIC: Michelle Anderson Publishing.
  • White, M. (1997). Challenging the culture of consumption: Rites of passage and communities of acknowledgement. New Perspectives on Addiction, Special Issue of Dulwich Centre Newsletter, 2&3, 38–47.
  • White, M.J. (2007). Maps of Narrative Practice. New York, NY: W. W. Norton & Company.
  • White, M. (2008). Structuralist and post-structuralist approach. Retrieved from Pratiques Narrative,
  • http://www.pratiquesnarratives.com/-Structuralistandpost-structuralistapproach.html
  • White, M., & Stewart, K. (1995). Psychotic experience and discourse, in M. White (Ed.), ReAuthoring Lives: Interviews & Essays (pp. 112–154). Adelaide, SA: Dulwich Centre Publications.
  • Williams, P. (Ed.). (2007). A Language for Psychosis: Psychoanalysis of Psychotic States. London: Routledge.
  • Young, D., & Hollaman, K. (Eds.). (1984). Magical Realist Fiction: An Anthology. New York, NY: Oberlin College Press.
  • Zamora, L.P., & Faris, W.B. (Eds.). (1996). Magical Realism: Theory, History, Community (3rd edn). Durham, NC: Duke University Press.