Я вспомнила свой первый терапевтический опыт. Он был здесь в Испании, когда я работала в социальном центре с людьми в общем-то подневольными. У них был терапевт, когда к ним приводили терапевта, и это я выбирала, с кем работать. Конечно же, я спрашивала человека, хочет ли он, но я работала не с тем, кто изначально пришел с запросом, а с тем, с кем я была готова работать, потому что там, по сути, всем нужна была помощь.

Работала я сначала календарный год. У меня была договоренность, контракт с центром, и я завершала сессии, когда у меня заканчивался контракт, а не когда людям нужно было закончить. Тогда, конечно, завершение приобретало совершенно другой оттенок. О нем нужно было заранее сказать клиентам, нужно было, чтобы мы все это как-то осмыслили, подготовились к этому разрыву, который из-за внешних сил происходил.

Там появлялись любопытные моменты — люди по-разному это осмысляли, по-разному все происходило, и это было очень трогательно. Но мне кажется, что никогда в вербальной терапии я этого больше не испытывала. А потом у меня был опыт, когда я вернулась в этот центр через несколько месяцев еще на год. Эта пауза, когда ты не знаешь, увидишься ты когда-нибудь с человеком или нет, мне кажется, большая часть нашей работы. Эти исчезания или внешние силы, которые нас разъединяют — это тоже большая часть отношений.

Моя терапевтка как-то приезжала в Барселону. Я ей сказала, что мы даже увидеться не можем, а она ответила: «Да, эти чертовы искусственные отношения». Я подумала, что действительно мы имеем привилегию завершений в искусственных отношениях. Думаю, что чем ближе терапия к реальным жизненным отношениям, а мне кажется, что в нарративной практике она ближе, там меньше условностей, больше реальной личности другого человека, тем ближе это к реальной жизни, к неопределенным концовкам.

У меня был интересный сон про это, когда я выходила практиковать в социальный центр, на второй год, когда уже год попрактиковала. Когда я вышла первый раз в социальный центр, мне было 27 лет, там были практически одни мужчины, причем с физической инвалидностью. Я чувствовала себя вообще не в безопасности, мне казалось, что ко мне прикованы взгляды всех. Это был год работы с довольно сильными эротическими фантазиями на сессиях. Поэтому на второй год я вышла работать в группу, то есть не просто один на один, а в группу, где много мужчин. Я помню, мне приснился сон, что я вообще проститутка, что меня сажают на коленочки, а моя супервизорка мне говорит во сне: «Ну, вообще-то ты не обязана это делать».

Это большой вопрос — а что мы обязаны, что не обязаны, и вообще почему берем на себя какие-то обязательства, а другие не берем. С точки зрения завершения работы, наверное, стоит прояснять культурные коды, потому что у людей они могут быть разные. Мы сейчас обсудим, чем же так искусительно пропадание без обязательств. Мне кажется, что самый часто рассматривающийся вариант, что пропадание — это ответ на нарушение каких-то ценностей в терапии или в этих отношениях, когда что-то пошло не так. В терапии как будто можно и пропасть.

Одна моя собеседница меня попросила: «Я хочу завершающую встречу. Поняла, что мне достаточно, и я бы хотела, чтобы ты приготовила для меня основные моменты из того, что мы с тобой сделали. Предъяви мне свою феноменологию нашего совместного квеста», что я и сделала с удовольствием.
Поэтому опыт договоренностей об обязательстве последней встречи в моей практике выглядит не очень работающим, не очень подходящим лично мне, потому что я представляю, что ценность была и у «беглецов». Может быть, они не говорили напрямую: «Знаешь, Стефания, когда я захочу уйти, ты просто обо мне ничего не услышишь — либо мы договоримся, и я не приду, либо я просто сольюсь, перестану писать и ничего не буду комментировать». Но в беседах о предпочитаемом себе мы изучали такие истории, и я как терапевтка выбрала слышать в них какое-то стилевое оформление того, как им предпочитаемо уходить.

Эвелина Ращук: Помню, очень бесило в гештальте, что прям необходимо брать 5 сессий и оплатить первую и последнюю сразу. А если я передумаю? А если мне не подойдёт этот терапевт? Один раз я слилась с терапии, потому что терапевт изначально скипнула прояснение целей терапии. Также мне казалось, что было бы логично, чтобы она спросила, буду ли я ходить. Но... она также молча приняла.

Евгения Крун: Меня поддерживает понимание о том, что навык благодарности есть не у всех, просто потому что эту штуку надо развивать каким-то образом. Я тоже сливалась пару раз, когда мне не подходило что-то, и я готова была к вопросам, но их не было.

Дина: Клево комментирует Эвелина и Евгения, что были опыты, когда уходили из терапии из-за того, что что-то не подошло, и были готовы к вопросам, почему ушли. Но при этом терапевт молчит как рыба, как партизан и не задает желанных вопросов. Я подумала, что это частая история — кто-то уходит из отношений, потому что хочет показать, насколько ему плохо то, что происходит, и ждет, когда партнер придет и спросит: «Ну как же так? Вернись, я больше не буду!» И тогда все заживут счастливо. А кто-то уходит и надеется, что его не будут преследовать, а значит, его преследуют, там уже канал «Бывшая» подключается.

Там, где мне действительно начала мешать эмпатия — это ситуации, где я ощущала мое предвосхищение какой-то потребности. Например, человек еще не сказал, что хочет уйти и как-то с этим обойтись, а я уже действую на опережение, начинаю стелить соломку: «Я замечаю сейчас, у меня такие-то и такие-то ощущения. Хочу свериться с вами и спросить — вы не хотите уйти? Может быть, вы сейчас в сомнениях, может, хотите взять паузу? Может быть, вы хотите…» и начинаю перечислять разные альтернативы, как можно с этим обойтись. Так я и отнимаю у человека агентный классный опыт созреть самому к какому-то решению, может быть, к конфронтации, несогласию или желанию, которое может созреть и выразиться.

Кроме того, сама нарративная оптика подарила мне инструмент обуздания эмпатии, который хорошо продвигал меня во многих моих терапевтических беседах. Действуя, как читающий большей частью не вербальное — не конкретные слова, формулировки, картинку, которую составляет мой собеседник в своем запросе, вообще в разворачивании своей истории, с которой он пришел, я ориентировалась больше на то, чтобы предугадать и пойти куда-то еще: а куда вам надо — туда, туда, или туда?

Возвращаясь к вопросу о том, стала бы я задавать вопрос сейчас — наверное, для меня это важно. Я бы внесла это в контекст с начала отношений с некоторыми людьми, что у них есть возможность задавать мне вопросы не в формате сессии, а прийти ко мне или попросить меня о чем-то, если что-то произошло и что-то осталось недосказанным и недопроясненным, они чувствуют, как мы говорили с Диной, какой-то «мутняк» в наших отношениях. У них есть возможность обратиться ко мне (либо в созвоне, либо в переписке) для того, чтобы прояснить это.

Таким образом я актуализирую ценность отношений со своими собеседниками. Я им показываю, что вы мне важны, мне важно, как вы себя чувствуете, если у вас что-то случилось в отношениях со мной, вне сессии это прояснять можно. Пожалуй, что я бы опиралась на свое чувствование ситуации, если бы человек просто пропал, не сказал бы «Я ухожу». Если он так говорит, я задаю вопрос. А если он просто пропал без истории беглеца, вполне возможно, что я написала бы, что случилось или просто вы сейчас не хотите продолжать работу.

Дина: Да, это про договоренности. Единственное, что про договоренности думаешь задним числом. Что-то произошло, что-то помешало, и тогда ты думаешь: «О, похоже, надо со следующими договариваться, передоговариваться». Но потом происходит что-то другое, мы не можем все варианты предвидеть. В этом смысле такая смелость часто именно у терапевтов есть, по моему опыту. Терапевты, которые ко мне приходят, более смелые в том, чтобы предлагать разные способы разрешения ситуаций, которые не предусмотрены общей популярной терапевтической культурой.

Эвелина Ращук: Мне изначально кажется (иллюзия, как оказалось), что терапевт устойчив. В моей истории как терапевта было важно понять, что именно этому клиенту я ощущаю правильным написать о том, куда он делся. Как выяснилось, это было самым важным для него терапевтическим движением. А еще спасибо за слово смелость! Я, наверно, поэтому и сливалась, видя, что смелости даже слушать меня нет. А уж тем более договариваться.

Евгения Крун: А один раз я выходила из терапии с графиком раз в 2 недели, сообщила об этом письменно - терапевт предложил завершающую встречу, я отказалась (мне это предложение было не ОК, потому что это ощущалось как «за мой счет»), предложила письменно ответить на вопросы такой встречи. Мне выслали вопросы, я ответила — это показалось справедливым вариантом. Интересно, эта легализация в оба конца, Стефания? Или просто сообщение, что мне можно писать? Или это договоренность также и о том, что и я могу что-то писать?

Маргарита Ушакова: Моя история клиентская — это сразу на берегу договориться с терапевтом о том, что мне подходят разовые встречи, краткосрочная терапия и возможность к ней вернуться, если нужно. И в этой истории важным становится не столько уход, сколько возвращение, даже порой через долгое время. Задумалась сейчас об этом как о своей привилегии, а, возможно, и тех терапевтов, с которыми работала. Интересно, буду размышлять об этом еще.

Не знаю, как у вас, а у меня, когда я обсуждаю конфликтные, спорные моменты про нарушение контакта, про качество контакта, у меня холодеют ручки-ножки, на самом деле сердце уходит в пятки, и так каждый раз. Я не могу сказать, что я стала это хладнокровно обсуждать. Я стала более спокойно задавать вопросы про обратную связь, про то, как мы можем делать нашу работу продуктивнее. Но эти моменты, когда что-то с контактом произошло, до сих пор очень волнительны, и вообще это большой «неудобняк».

Евгения Крун: Дина, спасибо за холодеющие ручки и ножки!! Это большая поддержка для меня сейчас. Спасибо! У меня был опыт (без предварительной легализации), что я извинилась перед клиенткой спустя 2 дня после встречи. Письменно извинилась. И это очень хорошо нас продвинуло! Почему хотелось, чтобы спросили? Потому что это бы означало выравнивание позиций.

Эвелина Ращук: Ну да, Евгения, соглашусь. И уважение к моему мнению. Вот и мне всегда казалось, что терапевт в другой позиции, это меня расколбасило, я могу забыть об обсуждении договоренностей. Тут даже не позиция силы, а эмоциональное состояние разное

Расставание — это триггерная тема вообще для большинства людей. У нас всех есть триггерные темы. Мы же пишем, что мы не работаем с расстройствами пищевого поведения, с депрессией. У меня ситуация — я не работаю, это правда, с девушками, от которых ушел мужчина в один день, а они даже не заметили, что что-то было не так. И что, я напишу это на сайте? Причем с некоторыми я все-таки работаю, а с некоторыми нет. А потом ко мне ходит клиентка 3 года, и вдруг от нее уходит мужчина внезапно — и что, я скажу, что теперь я с вами не работаю? Это невозможно. Мы все равно попадаем в ситуации, которые для нас чувствительные, из нас может выскочить разное. И вообще это большая тема про нарушение контакта.

Контакт нарушается, просто с кем-то его легче нарушить, с кем-то труднее. А что мы делаем в случае нарушения контакта? Например, я почувствовала, что в роли клиентки все ложится на меня, инициатива должна исходить от меня — запрос на сессию, запрос на объяснение, запрос на разрешение конфликта. В общем, так или иначе вся инициатива должна исходить как будто бы от меня. А не всегда на это есть силы, и не очень понятно, почему за чувствительные точки терапевта мы расплачиваемся своими деньгами и своим временем. И непонятно, почему это сшивание контакта происходит в основном за счет клиента — его задели, и он же должен вернуться и попытаться этот контакт сшить?

Дина сейчас классно описала весь вес ответственности за неловкость, за то, чтобы, с одной стороны взвешивать — я к этому человеку обратился за помощью, оценив по трезвому размышлению, что мне он подходит, и сейчас он сделал что-то, что меня ранило, задело, обидело, я должен принести это ему, сказать, что я им недоволен, и после этого через неловкость продолжать с ним отношения или рисковать его потерять, если контакт не будет восстановлен.

Сшивание контакта клиентом мне представляется не подходящим и не очень справедливым. Поэтому я спрашиваю разрешения, можно ли вам написать, когда предлагаю какую-то дополнительную ассистенцию, например, нарративные вопросы, чтобы человек обдумал их для следующей встречи: «Они у меня спонтанно родились, но это не обязательно». Если они говорят да, пожалуйста, я пишу, если отказываются, никаких вопросов. А вот так, чтобы прийти в контакт с чем-то, о чем я переживаю, было неоднократно. Мне писали: «Спасибо за чуткость, все в порядке» или: «Спасибо за чуткость, да, не все в порядке».

Кроме того, у меня случались прецеденты в практике, когда я забывала, просто не приходила на встречи с людьми. В этих местах мне было особенно ценно и особенно устойчиво, потому что предъявляется мое равенство и человечность, когда я видна как терапевт и человек, который может сделать ошибку и желает восстановить контакт — не восстановить свою непогрешимость, что там были непреодолимые обстоятельства. Нет, наоборот, как раз прийти и сказать: «Я хочу выслушать все, через что вы прошли из-за того, что было моей виной. Вы ждали, рассчитывали, вам была нужна помощь, а я не пришла». Подобные вещи всегда углубляют отношения. Но случалось такое раза три, и это ложилось на уже достаточно продвинутые, долгосрочные истории. В них мне кажется очень ценным давать опыт, что сшивание действительно возможно.

Мне хочется присоединиться к словам Дины, что человек не должен прояснять отношения, у него нет такого обязательства. Я не рассчитываю, не представляю, что человек должен вне зависимости того, что с ним произошло, прийти, докопаться, разобраться, если ему нужно уйти.

Его святое право это сделать. Важно делать видимым для собеседника то, что у него есть право задавать вопросы, есть право голоса в ситуации, где ему что-то непонятно или больно, оскорбительно, неуместно, ощутилось не так. И мои собеседники пользовались этим правом, например, говорили, что в неподходящем темпе задаю вопросы, или вопросы слишком перегружены, они их дестабилизируют, не дают сосредоточиться. Мне приносили на следующую встречу, что ты сказала то-то и то-то, было непонимание, я чувствовала себя отрезанной, ощущала себя так-то и так-то. Мы говорили об этом, я извинялась.

У меня просто нет идентичности психотерапевта, который знает все лучше и действительно действует абсолютно только в терапевтических целях и абсолютно собой владеет. Я понимаю, что где-то есть аспекты моей человечности, мои профессиональные недостатки тоже — где-то не учла, где-то не услышала, где-то была невнимательной, может быть, отвлеклась, может быть, небрежно использовала какую-то формулировку или свою идею привнесла. Но мое желание услышать человека обладает гораздо более высокой ценностью.

К части вопроса, какой контакт уместен. У меня это распределяется по блогерским и терапевтическим идентичностям. Мои собеседники читают мой блог, Инстаграм в частности. Тогда началось явление массового сочувствия. Когда я проходила сложные периоды и публично об этом говорила, некоторые мои собеседники отправляли много реакции со слезками или сердечками на эти истории, а другие писали послания. Это было весной 2020 года. Мне было важно определить какую-то границу, потому что я не поддерживаю переписку про свою жизнь, если мы в терапевтических отношениях.