ПОЧЕМУ ЭТА СТАТЬЯ?

Сложное взаимодействие факторов за последнее время привело к новому пересечению социальных наук и нейронауки, аффектов/эмоций и эмбодированного опыта. Самые разнообразные влияния — от нейробиологии до философии Делёза — стали катализаторами перемен в интеллектуальном ландшафте и борьбы между историей и политикой.

Оказавшись в этом более общем контексте, студенты факультета нарративной терапии и работы с сообществами задавали мне и другим сотрудникам Далвич-центра следующие вопросы:

• Как соотносятся нарративная терапия и нейронаука?
• Как нарративная терапия учитывает эмоции?
• Какое отношение имеет нарративная практика к аффективному повороту?
• Какое место в нарративной терапии занимает тело/соматические проявления/эмбодированный опыт?

Чем больше я их исследую, тем сильнее вижу взаимосвязь. Поэтому я решил ответить на все четыре вопроса написанием этой статьи из четырёх частей:

• Часть 1: «Соприкосновение нарративной практики и нейронауки», в которой я стараюсь изложить некоторые возможности, сложности, парадоксы и опасности, имеющие отношение к взаимодействию нарративной практики с нейронаукой
• Часть 2: «На эмоциях: Нарративная терапия и эмоции/смыслы/действия», в которой я пытаюсь описать, как нарративная терапия учитывает эмоции, не отделяя их от действий или смысла
• Часть 3: «Проявляя интерес к аффективному повороту», в которой я исследую, что может обрести нарративная практика из взаимодействия с аффективным поворотом социальных наук, и возможность рассмотрения нарративной практики как формы «аффективной практики»
• Часть 4: «Нарративная терапия и тело», в которой я рассматриваю стремление нарративной терапии уделять внимание телу такими способами, которые бы позволили избежать разделения тела/сознания.

В статье я привожу примеры из терапевтической практики Майкла Уайта (взятые из его трудов и видео-архива) и современные примеры использования коллективных нарративных практик. Поскольку в нашей области этим размышлениям задают рамки более широкие обсуждения в философских и социальных науках, я также опираюсь на труды различных социальных теоретиков.

Попытка ответить на эти четыре разных, но взаимосвязанных вопроса в одной статье привела к тому, что она оказалась достаточно объёмным материалом! Возможно не помешает предварить её рекомендацией: «Пожалуйста, займите удобное положение и сделайте себе до начала чтения чашечку чая или кофе, чтобы позаботиться о своём теле...»

Майкл Уайт и Дэвид Эпстон (1990) создали нарративную практику с целью предложить индивидам, парам, семьям и сообществам помощь в сопротивлении требованиям со стороны современной власти, а также чтобы сделать свой вклад в признание разнообразия и содействовать восстанию альтернативных знаний. Майкл Уайт видел в нарративной терапии форму политики[1], находящуюся в согласии с политическим проектом Мишеля Фуко:

После смерти Мишеля Фуко прошло 35 лет, после смерти Майкла Уайта — 11 лет. В последнее десятилетие продолжали меняться функционирование и требования власти, которые оба этих автора стремились описать. Стратегии современной власти не остаются неизменными, особенно внутри таких областей, как психиатрия, психология, социальная работа и т. д.; а это области, находящиеся на передних фронтах нашего современного дисциплинарного общества. С постоянными изменениями технологий, науки и соответствующих им дискурсов приходят новые способы подчинения личностей. К счастью, непрестанно меняются и тактики сопротивления.

[1] Больше информации о политике нарративной практики можно найти у Денборо (Denborough, 2019). Вернуться к тексту

Это отрывок из видео под названием Смешные моменты, собрания смешных и глубоких высказываний Майкла Уайта. Оно появилось благодаря его дочери, Пенни Уайт. В нарративной практике есть давняя история стремления к использованию юмора при попытках провести различия между теми или иными традициями мышления. Я привёл этот отрывок в начале статьи, потому что, на мой взгляд, он чётко демонстрирует развитие нарративной практики как способа поставить под сомнение понимаемые как должное современные психологические/культурные идеи; настолько, что некоторые даже описывают её как «пост-психологическую» (McLeod, 2005, 2007).

Сегодня, помимо обсуждений психологических потребностей, динамики отношений и личных качеств, в психологических областях появились новые концепции. В эти дни нередко можно услышать о «рептильной» части нашего мозга; что, возможно, полушария нашего головного мозга функционируют на сниженном уровне интеграции; и/или что наши нейронные связи могут нуждаться в их укреплении или перенастройке. Помимо этих идей, с которыми вы наверняка знакомы, недавно я столкнулся с предложением услуг по помощи в максимизации/оптимизации/капитализации «недвижимого мозгового имущества» и даже по работе с «пластичностью в отношениях»[4].

[2] Видео Майкла Уайта «Забавные моменты» можно посмотреть по ссылке: www.vimeo.com/260519508. Вернуться к тексту
[3] Как современное понимание идентичности находится под влиянием истории и культуры, так и наше понимание мозга. Корнелиус Борк (Cornelius Borck (2012)) описал, как различные технические изобретения — такие, как камера, фонограф, магнитофон, телефонная станция, компьютер — выступали в качестве аналогий в исследованиях мозга. Вернуться к тексту
[4] Роуз и Аби-Рэчед (Rose & Abi-Rached (2013)) описывают, как «нейробиологизация самости» приводит к появлению новых способов управления/оптимизации самих себя посредством мозга. В современной западной культуре укрепляется предписание заботиться о себе через заботу о мозге:

Желание вылепить себя не является недавним феноменом, как и вера в то, что постоянная работа по улучшению себя является эффективной реализацией права на свободу. Примерно с 1960х годов в либеральных западных сообществах — по крайней мере, в средних классах и для многих молодых людей — подобное формирование себя перестало быть привилегией элиты, философов, дэнди или эстетов. В эпоху Интернета последних десятилетий двадцатого века, с поразительной диверсификацией власти над самим собой, радикальная демократизация формирования Я смогла покорить и новые территории. Новаторским стало не само стремление лепить, улучшать, придавать себе форму, но источник лежащей в основе этого процесса власти, технологии осуществления этого и цель или субстанция, посредством которой это происходит — сам мозг (Rose & Abi-Rached, 2013, p. 224) Вернуться к тексту

Любопытно, что Фернандо Видал описывает церебральность и развитие церебрального субъекта в качестве идеологий, которые поддерживают и воспроизводят индивидуализм:

Видал связывает этот процесс с современной колонизацией:

Соприкосновение нарративной практики и нейронауки

В этом расширенном историческом контексте целый ряд нарративных практиков (особенно из Северной Америки) с интересом отнёсся к возможности использования идей из нейронауки в своей терапевтической практике. Пожалуй, наилучшим образом этот энтузиазм отражён в двух недавно опубликованных книгах. Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (2017) (Коллаборативная терапия и интерперсональная нейробиология: развивающиеся практики) под редакций Мари-Натали Бодуан и Джима Дюваля представляет собой коллекцию глав разных авторов[5]. Neuro-narrative therapy: New possibilities for emotion-filled conversations (2018) (Нейро-нарративная терапия: новые возможности для бесед, наполненных эмоциями) написана одним автором[6], Джеффом Циммерманом. Обе книги стремятся расширить и укрепить пространство нарративной терапии и коллаборативных подходов за счёт взаимодействия с нейронаукой[7].

Я с большим уважением отношусь к специалистам, имеющим отношение к этим двум книгам. Фактически, эта статья появилась из глубокого почтения к ним и их влиятельности в этой области. Я ценю намерение этих авторов продолжать делать вклад в расширение поля нарративной практики и в его соответствие и резонанс с современной культурой. И для меня значимо то, как некоторые из этих авторов признают спекулятивность их предложений соединить нарративную практику и нейронауку:

Нарративные практики вступают в контакт с нейронаукой множеством разных способов, но будет ясно, что пути пересечения нарративной практики и нейронауки меня сильно тревожат. В этой статье я больше говорю об этих переживаниях, чем о том, что в этом взаимодействии может быть обретено. Причина этого достаточно проста. Есть немало текстов и книжных глав, в которых нарративные практики описывают увиденные ими возможности от взаимодействия нейронаукой (в том числе в этом выпуске журнала (см. Beaudoin, 2019)), тогда как, насколько я знаю, эта статья одна из немногих касается переживаний[8]. Надеюсь, что насколько это возможно, она будет способствовать процессу понимания и обсуждений. Фактически, он уже начался. До публикации материала я получил очень ценную обратную связь и возможность поговорить с Мари-Натали Бодуан. С интересом жду и новых разговоров об этих реалиях со всеми, кто заинтересован.

[5] В число авторов входят Мари-Натали Бодуан, Пэм Данн, Джим Дюваль, Роберт Макленнан, Мэгги Кэри, Ян Эвинг, Рон Эстес, Брэндон Лайк, Сара Марлоу, Карен Янг, Джим Хибель, Джейми Тартар, Мерседес Фернандез; Джин Комбс написала предисловие. Том Стронг (2017) сделал свой вклад: его текст «Neuroscience discourse and the collaborative therapies» (Нейронаучный дискурс и коллаборативные подходы» представляет собой анализ социального конструкционистского дискурса. Вернуться к тексту
[6] Предисловие к этой книге написал Карл Томм, а одобрительные отзывы на задней обложке принадлежат Чен Сварт, Стиву Мадигену, Дэвиду Нилунду и Биллу Мэдсону. Вернуться к тексту
[7] Эти книги опираются на ранние труды Бодуан и Циммермана (Beaudoin & Zimmerman, 2011; Zimmerman&Beaudoin, 2015; Zimmerman, 2017). Вернуться к тексту
[8] Насколько я знаю, есть ещё три материала, которые касаются переживаний:

• Дэвид Марштен, Дэвид Эпстон и Лори Маркхэм (David Marsten, David Epston и Laurie Markham (2016)) подняли серьёзные вопросы о том, делает ли нейронаука вклад в обострение существующих дискурсов обвинения матерей.
• В своём анализе социального конструкционизма Том Стронг (Tom Strong (2017)) ставит вопросы в адрес более широких пространств коллаборативных подходов.
• И Дэвид Марштен и Лори Маркхэм (David Marsten и Laurie Markham (2017)) делятся тревогами по поводу того, как под действием нейронаучного влияния в поле психотерапии могут продвигаться приватизирующие тенденции:

«Кажется, что вследствие политического климата последних 40 лет доминирующие ветви психологии и психиатрии на своём пути желанного ими становления «науками» попадают в ногу с приватизационными идеями...Вместо рассмотрения наших трудностей как размещённых в более широких пространствах власти, мы оказываемся объективированы и нас побуждают видеть в них последствия собственного ущербного мышления, генетических предрасположенностей и несовершенной нейронной цепи» (p.2) Вернуться к тексту

Понимание наших частей как рептильных, капитализация «недвижимого имущества мозга», работа над «пластичностью отношений», «интеграция полушарий мозга» или даже «регуляция эмоций» — всё это является концепциями, которые развились и были сконструированы в истории и культуре. Сами способы, какими воспринимается и воспроизводится на практике «научное знание», опосредованы культурой.

Когда один из нейронарративных практиков (с опорой на юнгианский анализ Маргарет Уилкинсон) утверждает, что:

говорит ли это «наука» или через «науку» воспроизводятся доминирующие западные культурные императивы? Придание ценности «регуляции», «согласованности» и «сепарации от прошлого» — только один вариант концептуализации наших эмоциональных жизней и идентичностей. Мы можем только делать его видимым, но когда нейронаучные исследования «легализуют» его, появляется риск очень больших потерь.

Дэвид Марштен, Дэвид Эпстон и Лори Маркхэм (David Marsten, David Epston и Laurie Markham (2016)) также описали, как новые понимания/технологии из нейронауки и эпигенетики используются для воспроизведения старых дискурсов, связанных с обвинением матерей[10]:

Как описывают Николас Роуз и Джоли Аби-Рэчед (Nikolas Rose и Joelle Abi-Rached (2013)):

Если нарративная терапия хочет оставаться преданной своей миссии по вкладу в деколонизацию разных сфер жизни от западного психологического понимания (см. Drahm-Butler, 2015), тогда какие предосторожности могут потребоваться, выбери мы следовать по нейронаучному пути? Можем ли мы опираться на нейронаучные знания, не опосредованные западной психологией?

Давайте более детально рассмотрим, как некоторые нарративные практики вступают в контакт с нейронаукой.

[9] Конечно, то, как мы подходим к называнию эмоций и тому, как они называются, имеет больше последствий, чем только их «смягчение». Как подчёркивает Гленда Фредман «называние чувства может переместить людей на новые позиции, в другие роли и на альтернативные пути переживания...[оно также задаёт рамки] человеческим отношениям с самими собой» (Fredman, 2004, p. 41) Вернуться к тексту
[10] Корделия Файн, когнитивный нейроучёный и научный журналист, выразительно писала о нейросексизме (Fine, 2016) Вернуться к тексту

Нарративная практика, нейронаука и избегание нейромаскировки

У нарративных практиков есть два способа опоры на идеи из нейронауки. Один — исследовать и объяснить с её помощью эффекты уже существующих нарративных практик; другой — привнести в нарративную практику изменения, основанные на информации от нейронауки. В обоих вариантах это более чем достойные намерения. Давайте чуть пристальнее взглянем на каждое из них.

1. Объяснить исходные положения нарративной терапии и/или измерить эффекты нарративных практик с помощью нейронауки

Некоторые нарративные практики (например, Дюваль и Макленнан (Duvall & Maclennan, 2017)) с помощью нейронаучных данных объясняют влияние называния проблем через экстернализующие разговоры (M. White, 2007):

Другие нарративные практики стремятся найти способы измерения изменений в активности мозга после сессий нарративной терапии. Как, например, это делали искусные Карен Янг и её коллеги (Young, Hibel, Tartar, & Fernandez, 2017). В своей статье «Single Session Therapy and Neuroscience» («Терапия одной сессии и нейронаука») они описывают заинтересованность «в исследовании, которое могло бы продемонстрировать, что беседы с элементами простраивания опор оказывают наблюдаемые и измеримые нейропсихологические влияния» (Young et al., 2017, p. 109)

В этом же тексте есть два содержательных примера применения нарративной практики по отношению к проблемам анорексии/«самокритики» и «изолированности и отчаяния беженцев»; однако здесь я хочу сконцентрироваться на интересе авторов в биологической оценке последствий использования скаффолдинга в нарративной терапии:

Хотя мне тоже интересны последствия экстернализующих разговоров и бесед с простраиванием опор в нарративной практике, приведённые объяснения и исследования вызывают серьёзные вопросы. Действительно ли возможность называть свои переживания собственными точными словами и терминами (в рамках экстернализующих разговоров) имеет значимость из-за высвобождения в процессе успокаивающих нейротрансмиттеров? Или потому, что этот процесс позволяет осуществлять действия в местной культуре? Или потому, что у нас есть политическая/этическая миссия давать людям возможность называть собственные переживания?

Конечно, нет необходимости выбирать один вариант; но я настороженно отношусь к тем объяснениям значимости «называния», что не учитывают политику. С нейробиологической точки зрения может не быть большой разницы между называнием проблемы «тревожное расстройство» или «голос насилия». Но в нарративной практике (и феминистской политике) разница между ними огромна.

И если мы хотим «измерить» изменения, на каких именно изменениях мы должны концентрироваться? Выбираем ли мы измерять изменения в активности мозга или изменения в отношениях за пределами терапевтического кабинета? Хотим ли мы оценить, в какой степени терапия способствовала усилению доминирующего дискурса, а в какой — открыла пространство для альтернатив (см. White, 2011a, pp. 41-43)? Могу предположить, что нарративные практики, вступающие в контакт с наукой, могли бы быть заинтересованы во всех этих изменениях.

Я переживаю о том, что при выборе концентрироваться только на изменениях в активности мозга после терапевтических разговоров есть риск утаить больше, чем показать. При фокусировке только на мозговой деятельности первое, что мы можем утаить, это учёт влияния политики (будь то в отношении пола, расы, класса, бедности, сексуальности или в других построенных на власти отношениях). Я не имею в виду, что человек будет пытаться избежать рассмотрения политики — особенно если это нарративный практик; скорее я говорю о том, что когда мы концентрируемся на нейронаучном осмыслении, это ограничивает наше поле зрения. Иногда я называю это «нейромаскировкой».

Позвольте мне поставить несколько вопросов в связи с использованием нейронауки для объяснения и/или измерения эффектов нарративной практики: есть ли способы это сделать без вклада в нейромаскировку? Есть ли варианты опереться на нейронауку и при этом не отдать предпочтение изменениям в микровнутреннем мире (мозге) в ущерб вниманию к влиянию нашей практики на отношения, отношения власти, привилегии и нормативность? Я знаю некоторых заинтересованных в нейронауке нарративных практиков, которые стремятся учитывать оба пласта[12]. Так что, возможно, это открывает пространство для дальнейших обсуждений и рассмотрения.

[11] Множество других авторов также пытались установить эту связь, например: «Называние переживания сопровождается снижением активности амигдалы и повышением способности мозга регулировать...» (Young et al., 2017, p. 108) Вернуться к тексту
[12] Например, Мари-Натали Бодуан (Marie-Nathalie Beaudoin (2019)) и Ян Эвинг, Рон Эстес и Брэндон Лайк ((Jan Ewing, Ron Estes и Brandon Like (2017)) стремятся связать социокультурные дискурсы с физиологией.

2. Попытки усилить клиническую эффективность нарративных практиков посредством нейронаучных идей

Второй способ взаимодействия нарративных практиков с интерперсональной нейробиологией — это использование её идей для усиления нарративной практики через поощрение специалистов:

Интерес нарративных практиков к этим двум реалиям — эмоциям и телу — пробудил и мой собственный. Теперь я перейду к темам аффекта/эмоций и тела/эмбодированного опыта в нарративной терапии. В первую очередь, давайте побудем на эмоциях…

[13] Джефф Циммерман (Jeff Zimmerman (2018)) также предлагает практикам приглашать клиентов к перепроживанию негативных аффектов — подробнее об этом дальше. Вернуться к тексту

Одна из вещей, которые заворожили меня при наблюдении за нарративными терапевтическими интервью, так это насколько сильно они меня трогали. По позвоночнику пробегала дрожь, слёзы текли по щекам, и это происходило регулярно. Зачастую наиболее трогательными оказывались на первый взгляд наиболее скромные поворотные точки, в которых рождался новый смысл. Выпить чашку кофе уже не казалось чем-то обычным, но становилось значимым достижением перед лицом анорексии. Забота по отношению к другому пережившему насилие человеку могла бы быть не замечена, но теперь оказывалась ценным наследием доброты, долгое время получаемой от соседки. Или выражение лица молодого человека, когда он понял, что внешний свидетель увидел в нём не чудака, но того, кто сохраняет достоинство и сопротивляется расизму. Именно эти моменты, знаменовавшие изменения смысла, изменения сюжетной линии, вновь и вновь трогали меня, как свидетеля, до слёз[14].

И всё же, несмотря на это, иногда встречается превратное понимание и я замечаю, как кто-то говорит или пишет: «Нарративная терапия не имеет дела с эмоциями». Правильно было бы сказать, что нарративная терапия имеет дело с эмоциями конкретным способом. Она соединяет эмоции и смысл и отказывается разделять их. Она также отказывается отделять эмоции и смысл от действия. Таким образом, эмоция никогда не оказывается отделена от культуры, политики и этики[15].

Приведу две касающиеся этого цитаты Майкла Уайта:

Важно отметить и что нарративная практика заинтересована и в реальных последствиях того, как «эмоции» понимаются и выражаются в конкретных местах, временах, культурах. В 1970х и 1980х, по мере развития нарративной терапии, по отношению к эмоциям в терапевтическом процессе существовало как минимум две доминирующих идеи (опирающихся на гуманистические/структуралистские/психодинамические/психоаналитические осмысления):

Дискурс подавления/высвобождения был одной из ключевых причин, почему Майкл Уайт не использовал конвенциональный язык времени в отношении «проявления эмоций». И тогда, и сейчас правда в том, что, говоря об эмоциях внутри терапевтических реалий, важно остерегаться придания завышенной ценности «эмоциональным проявлениям» или «высвобождению» и стараться избежать отделения эмоционального проявления (выражения) от смыслов, наполняющих или связанных с этим проявлением/выражением.

Одна из опасностей терапии, основывающейся на дискурсе подавления/выражения — это риск обострения проблем с памятью у тех, кому до создания безопасного берега, на котором они могли бы стоять, и до восстановления смыслов, предлагается пересмотреть травматичный опыт[17]. Вторая опасность, связанная с любым отделяющим эмоции от смысла подходом, включает в себя ошибочное представление о возможности интерпретировать эмоции такими способами, какие освобождены от наших культурных предубеждений, и как следствие — возрастание вероятности осуществления неосознаваемой нами психологической колонизации. Другой способ сказать, что эмоция неотделима от смысла — это сказать, что она опосредовано культурой[18].

[14] Я ссылаюсь здесь на свидетельский опыт на терапевтических сессиях Майкла Уайта. Вернуться к тексту
[15] При написании этой части я вспомнил своё обращение за терапией в 19 лет. Я быстро понял, что мужчина-терапевт пытался получить от меня конкретную эмоцию — ярость — и хотел, чтобы я выразил её в конкретном направлении, по отношению к моей матери. Мне не нужно было обладать особой чуткостью, чтобы это понять, поскольку он раз за разом предлагал мне взять подушку и выяснить с ней отношения или ударить её, чтобы «выразить» гнев, который имеется у меня по отношению к матери. Я также понял, что он, наверное, проделывает это с каждым приходящим к нему человеком, поскольку я не упоминал своей матери (как и других членов семьи). Когда я сказал «вы же никогда не встречали мою мать», прервал сессию и предупредил, что больше не вернусь, злость испытывал не я. В том взаимодействии всё было про эмоции. Всё также было о политике, культуре и этике. Вернуться к тексту
[16] Как подчёркивает Джон Уинслейд: «Эта идея была особенно влиятельной в психоаналитической традиции мышления — «пустой экран» терапевта считался лучшим способом для получения проекций эмоций клиента на терапевта» (J. Winslade, из личной беседы, January 21 2019) Вернуться к тексту
[17] К этой теме я вернусь позже. Вернуться к тексту
[18] Гленда Фредман  в своей глубокой книге Transforming Emotions (Трансформируя эмоции) предлагает информативное различение «автономных» и «отношенческих» эмоциональных дискурсов:
Автономный дискурс размещает эмоции внутри индивида и таким образом рассматривает эмоции как врождённые, универсальные, субъективные, личные и по сути своей телесные. Следовательно, специалисты, поддерживающие автономный взгляд на эмоции, будут с большой вероятностью фокусироваться на ощущениях и выделении эмоции — например, называя, интерпретируя и поощряя её выражение...Отношенческий дискурс, с другой стороны, подходит к эмоциям как к создающимся во взаимодействии между людьми, а значит, являющимся общественными и связанными с культурной логикой. Следовательно, специалисты, поддерживающие отношенческий взгляд на эмоции, будут фокусироваться на координации с другими и том, как истории эмоций создаются в контексте отношений и культур (2004, pp. 2–3). Вернуться к тексту

Эмоция/смысл/действие в нарративной практике

Как выглядит на практике отказ от разделения эмоции / смысла / действия? Давайте рассмотрим пример. Если у кого-то в процессе нарративной терапии текут слёзы:

В следующей короткой истории Майкл Уайт предлагает ряд подобных вариантов.

Конечно, я вытащил эти вопросы из более длительной истории практики, и любые подобного рода исследования будут значительно зависеть от контекста. Но, думаю, они дают возможность взглянуть на то, как на практике Майкл Уайт далёк от избегания эмоций, как он разворачивается навстречу выражению эмоций (как с эпизодами слезливости) и делает это без отделения эмоций от смысла или действия.

В связи с эмоциями я бы хотел упомянуть ещё два аспекта нарративной практики.

При исследовании реальных последствий проблем в рамках экстернализующих разговоров, нарративные терапевты стремятся развёрнуто описать эмоциональные последствия сложностей, с которыми столкнулся человек. Эти последствия замечаются, называются и признаются во многих областях — эмоциональных, физических, духовных. Экстернализующие разговоры также подразумевают исследование того, как проблема влияет на представление человека о себе и его мысли о себе. Это включает в себя влияние на предпринимаемые или не предпринимаемые действия. Способы, какими нарративные терапевты признают значимость последствий проблемы, не способствуют отделению эмоциональных последствий от смыслов, действий или отношений. Они взаимосвязаны[20].

Кроме того, практика работы с внешними свидетелями (M. White, 1999) содержит в себе форму э-моции*. Когда внешние свидетели откликаются на рассказ человека или семьи, они описывают своё «перемещение» в рамках сессии. В нарративной практике подобное «перемещение» относится скорее к катарсису с буквы к (katharsis)[21], чем с буквы c (catharsis), когда происходит не высвобождение эмоции, но признание того, как затронула свидетеля история, какие изменения с ним произошли или куда она его переместила. Это может подразумевать перемещение к новому пониманию (смыслы) и/или другим действиям в будущем. Вероятно, более понятным это будет, если говорить об э-моциях. И снова это такое рассмотрение эмоций, которое не отделяет чувство от смысла или действия.

Выше я уже рассуждал о том, что может делать терапевт, если у кого-то в процессе нарративной сессии текут слёзы[22]. Я бы хотел предложить ещё один пример.

Следующая выдержка — из упоминавшейся ранее беседы, направленной на восстановление участия (M. White, 2007) между Крис, Жюсе Верко и Майклом Уайтом (M. White, 2000b). В процессе Майкл спросил Крис об истории формирования навыков утешения (она назвала их «невесомые нити»), которое она предлагала другим участницам группы Silent Too Long — группы для женщин, переживших в детстве сексуальное насилие (Silent Too Long, 1998, 2000, 2001). В беседе Крис проследила историю до детских воспоминаний о соседях, среди которых была тётушка Мэри. В следующей выдержке Жюсе — одна из фасилитаторов Silent Too Long и подруга Крис — выступает в роли внешнего свидетеля.

Я привёл эту выдержку как пример очень мощного «эмоционального» разговора в рамках нарративной терапии, в котором все трое участников (включая профессионала) в слезах и передают друг другу салфетки[23]. Это «эмоциональное проявление» свидетельствует об альтернативной истории, истории, ставшей видимой в этом разговоре, истории, которая создала более «актуализируемое прошлое» (Wertsch, 2002, p. 45). Огромное внимание уделяется реальным последствиям выражения эмоций, смыслу, в них воплощаемому, а также тому, что становится возможным благодаря этим актам выражения и придания смысла.

Как я упоминал ранее, будучи далёкой от «отказа иметь дело с эмоциями», нарративная терапия последовательно бросала вызов двум доминирующим идеям об эмоциях в терапии:

В своём отказе отделять эмоции от смысла или действия или от культуры нарративная терапия пошла дальше. Для нарративной практики критически важно признавать, что любой способ теоретической концептуализации эмоций задаёт рамки отношениям, формирующимся в терапевтическом кабинете и за его пределами. Как описывал Майкл Уайт:

Если терапия побуждает или настаивает на том, чтобы клиент выражал или высвобождал эмоции, тогда как терапевт не может показывать своих, это задаёт рамки очень конкретному типу отношений (больше о позиции терапевта в нарративной терапии см. M. White, 1997)

Нарративная практика настолько далека от отказа иметь дело с эмоциями, что каждый аспект нарративной практики — об эмоции/смысле/действии.

[19] Другие варианты могут звучать так:

• Не могли вы немного поговорить со слезами, с которыми вы сейчас столкнулись? (White, 1997, p. 165)
• Вы были бы не против рассказать немного об этих слезах? (White, 2001, p. 63)
• Вы могли бы что-то сказать об этих слезах? Вы могли бы помочь мне понять, о чём они? (White, 2001, p. 81). Вернуться к тексту

[20] Исследуя и признавая разнообразные последствия проблемы, нарративные практики стремятся и сделать видимыми способы, какими люди на проблемы отвечают (Wade, 1997; White, 2004c; Yuen, 2009; 2019). Эта территория тоже включает в себя совместность эмоций/смыслов/действия. Вернуться к тексту
[21] С классической формой катарсиса Майкла Уайта познакомила Пенни Уайт (см. White, 1999) Вернуться к тексту
[22] Я выбираю сконцентрироваться на выражении слёз, потому что в рамках терапии слёзы рассматриваются как подходящее эмоциональное выражение. В качестве альтернативы я бы мог предложить смех на нарративной терапии, но выражение веселья или радости не настолько привилегированы в терапевтической среде. И, конечно, порой слёзы и смех идут рука об руку, о чём в своём послании «Отвечая на столь много потерь: уникальные навыки аборигенного сообщества Порт-Огаста» говорят аборигены Порт-Огаста:

Слёзы и смех — для нас слёзы и смех идут вместе. Как мы разделяем друг с другом печаль, так мы пересказываем смешные истории из жизни человека. Нам важно не забывать эти смешные истории. Мы говорим о хороших временах, мы смеёмся, это наводит на нас грусть, а затем мы снова смеёмся. Иногда взгляд на конкретную фотографию может вызвать слёзы, а в другое время — взрыв смеха! Для нас слёзы и смех идут вместе. Есть так много смешных историй. Например...когда мы спросили одного из наших молодых, может ли он вспомнить голос своего дедушки и что тот говорил, юноша ответил: «Да, конечно, я помню его. Я помню, как он говорил...Заткнись, подонок!» Это было очень смешно! В другой раз мы возвращались с похорон, было много спешки и много смеха. Поскольку автобус ехал несколько слишком резво, один из молодых парней закричал: «Не думаю, что дедушка хочет увидеть нас настолько быстро...мы только что с ним попрощались!» Так много путей, в которых наше горевание сопровождается смехом и слезами» (сообщество Порт-Огусто, цитируется в Denborough et al., 2006, p. 24) Вернуться к тексту
[23] Я выбрал именно этот пример, потому что мы по-прежнему держим связь с Крис и Жюсе, которые рассказывали о долгосрочных последствиях данной консультации. Вернуться к тексту
[*] Э-моция - e-motion (англ.), где e-motion — это эмоция, а motion — движение Вернуться к тексту

Выше уже обсуждалось, что есть множество причин, почему нарративная терапия не соглашается с широко распространённой точкой зрения на отделение эмоций от смысла. Одной из них является то, что в большинстве терапевтических направлений «перепроживание» и «выражение» эмоций рассматривается как необходимая часть «исцеления». Это связано с идеей катарсиса, который может сделать (и делает) вклад в ретравматизацию.

Джефф Циммерман, однако, выступает за «привилегированное» положение эмоций — косвенное и прямое отделение эмоций и/или аффекта от смысла — и говорит о значимости приглашения клиентов к «перепроживанию» эмоций, ассоциирующихся с проблемами:

Большая часть моей деятельности протекает в работе с группами, столкнувшимися с серьёзными сложностями, такими как насилие, война, заключение и пытки (см. Denborough, 2008, 2018). Я знаю, что заинтересованные в нейронауке практики разделяют мою обеспокоенность возможной ретравматизацией людей (см. Beaudoin & Zimmerman, 2011, p. 6; Zimmerman, 2018, p. 61); при этом я убеждён, что «привилегированное положение» эмоций и/или «эмоционального возбуждения», отделение эмоции/аффекта от смысла и побуждение людей к «перепроживанию» проблематичных эмоций или ситуаций в терапевтическом кабинете содержит в себе серьёзный риск возвращения к «ситуации травмы». Риск, о котором очень ясно и чётко говорил Майкл Уайт:

Интересно, что в одной из первых статей, исследующих приложимость нейробиологии и нарративной практики, Мари-Натали Бодуан и Джефф Циммерман (2011) с опорой на идеи из нейронауки указывали на риски, связанные с приглашением людей к перепроживанию травматичных событий:

Находясь далеко от приглашения людей к «привилегизации» эмоций, отделению эмоций от смысла и «перепроживания» проблематичных эмоций или ситуаций, я заинтересован в разнообразных формах нарративной практики, которые позволяют создавать ощущение уважения, признания и/или общности по отношению к реальным эмоциональным, духовным, физическим, ментальным, интеллектуальным и отношенческим последствиям пережитых людьми ужасов; практиках, которые восприимчивы к ответам людей на сложности, которые не всегда требуют от человека говорить от первого лица об этих сложностях (и уж тем более перепроживать их), и которые высвечивают и способствуют насыщенному описанию локальных, личных, коллективных и культурных путей исцеления[27].

[24] Эта цитата интересна своим переплетением с более развёрнутыми дискуссиями в социальных науках.
Клэр Хеммингс (Clare Hemmings (2005)) заметила, что то, как социальные теоретики Массуми и Седжвик возвещают об «аффективном повороте», одновременно и конструирует значимую историю, и опровергает её. Признание аффекта «выходом из ситуации» требует от постструктуралистской эпистемологии игнорировать эмбодимент, вклады, эмоции, а от академических деятелей — признать свою предшествующую сопричастность и нынешнюю скуку по поводу ограниченности модели психики...Поскольку ни один теоретик не может позволить себе это признать, существует широкий ряд эпистемологических работ, посвящённых эмоциональным вкладам, политической связи и возможностям изменений (Hemmings, 2005, p. 557). Вернуться к тексту
[25] Джон Уинслейд подсвечивает, что некоторые способы концептуализации «настоящего» или «момента» отдают предпочтение конкретному взгляду на время: «такому, при котором настоящее считается более реальным, чем прошлое или будущее. Думаю, в этом можно усомниться. Думаю, нарративная практика больше согласуется с тем, что Делёз называл взглядом на время как на эон, вместо более распространённого хроноса. В эоне прошлое живо. Оно впадает в настоящее и протекает через него» (Дж. Уинслейдe, из личной коммуникации, 21 января 2018 года). Больше можно прочитать у Hedtke & Winslade, (2016). Вернуться к тексту
[26] Пэм Дюнн (Pam Dunne (2017)) концентрируется на «эмоциональном возбуждении» в связи с «позитивными» эмоциями. Я вернусь к этой теме немного позже. Вернуться к тексту
[27] Для примеров см. Denborough (2008, 2018). Вернуться к тексту

Прежде чем двигаться дальше, я хочу выразить свой интерес к описанным в трудах Мари-Натали Бодуан и Джеффа Циммермана (2011) «аффективно-насыщенным эпизодам» (p.9) и изложенным Мари-Натали Бодуан (2017) способам разворачивания, порождения, преобразования и усиления позитивного аффекта в процессе, сразу после и между терапевтическими беседами. Эти вклады в развитие более насыщенного чувственного переживания уникальных эпизодов и «усиления предпочитаемого образа себя» (Beaudoin, 2019) позволяют избежать рисков, связанных с приглашением людей к перепроживанию проблем, и обеспечивают дополнительные возможности для практиков.

При рассмотрении эмоций, нарративной практики и нейронауки можно выделить ещё две темы для обсуждения. Первая относится к тому, что известно как теория базовых эмоций. Социальный психолог Маргарет Уэзерелл (2012) описала в пространстве нейронаучно-информированных исследований аффектов серию событий, названную ею «неправильными поворотами». Одним из таких «неправильных поворотов» является продолжающееся влияние теории «базовых эмоций», лежащей в основе работ некоторых нейроучёных (на чьи труды, в свою очередь, опирались нарративные терапевты):

Маргарет Уэзерелл писала, что «мышление в терминах «базовых эмоций»...продолжает просачиваться в чествуемый популярной наукой взгляд на эмоции...» (Wetherell, 2012, p. 17; см. также Leys, 2011, p. 439). Как следствие, мышление в терминах базовых эмоций также проникает в труды некоторых нарративных практиков, взаимодействующих с нейронаукой:

Если нарративная практика будет взаимодействовать с нейронаукой, как мы можем быть уверены в том, что смогли остеречься мышления о «базовых эмоциях»[28]? Может быть один из способов — избегать отделения эмоции от истории.

[28] Есть множество вариантов, альтернативных теории базовых эмоций и хорошо согласующихся с нарративной практикой. Маргарет Уэзерелл (2012) опирается на работы Беркитта:

Вслед за Грегори Бейтсоном Беркитт пишет о том, что эмоции — как злость или страх — не являются размещёнными внутри человека объектами, как полагают основные исследования в области эмоций, но находятся в отношениях с другими, как реакция на ситуацию и на мир. Эмоции в первую очередь есть отношенческий паттерн, и я бы сказала, что в качестве такового они автоматически попадают и распределяются в психосоциальном поле (Wetherell, 2012, p. 24) Вернуться к тексту

Гленда Фредман в своей книге Transforming emotion (2004) (Трансформируя эмоции) описывает подход к «плетению историй эмоций», который

Подход Гленды Фредман также включает сплетение нитей (телесного) опыта, действий и суждений с целью создать более насыщенную, фактурную «эмоциональную историю»:

Для меня это полностью соответствует давней традиции нарративной терапии не отделять эмоции от смысла или действия. Я верю, что эта традиция свидетельствует об уникальной позиции нарративных практиков — позиции, из которой можно вступать в контакт с аффективным поворотом.

Я всем сердцем согласен с Джеффом Циммерманом в том, что Майкл Уайт особенно искусно настраивался на аффект в терапевтическом кабинете. В этой части я бы хотел исследовать возможности, которые открываются для поля нарративной практики в связи с явлением, получившим название «аффективного поворота». Позвольте мне объяснить.

В последние 20 лет множество авторов в социальных науках и науках об обществе начали исследовать бессознательный аффект и его отношения с осознаваемыми эмоциями. Это движение, которое также делает акцент на телесном, или эмбодированном, опыте, получило название аффективного поворота[29].

Частью аффективного поворота стала заинтересованность авторов из различных дисциплин в формулировании различий между аффектом и эмоцией. Приведу объяснение Деборы Гульд:

Какое отношение это имеет к нарративной практике? Ну, я верю, что в нарративной терапии можно видеть форму «аффективной практики» (Wetherell, 2012, p. 22), способ с помощью конкретных и бережных средств перейти границу между аффектом и эмоцией. И снова к Деборе Гульд (2010):

Я в таком объёме опираюсь на труды Деборы Гульд по определённой причине. Насколько я изучил, её работа пересекается с политикой эмоций (Staiger, Cvetkovich, & Reynolds, 2010) в большей степени, чем у любого другого автора, имеющего дело с аффектом. Это связано с тем, что Дебора Гульд долгое время участвует в движениях ACT UP и Queer to the Left, а также является одним из членов-основателей коллаборативной группы деятелей искусства/активистов/исследователей Feel Tank Chicago. Она заинтересована в том, как учёт аффекта может помочь в понимания социальных движений. В следующей цитате она пишет о повышающем осведомлённость женском освободительном движении:

На мой взгляд, терапия является ещё одним ключевым контекстом, в котором «аморфные аффективные состояния переводятся в эмоции, имеющие названия» (Gould, 2010, p. 34). Одним из способов концептуализации нарративной терапии является взгляд на неё как на сплетающую нити признания аффекта и перевода его в эмоции/смысл. Я уже упоминал ранее о своём согласии с Джеффом Циммерманом (2018, p. 182) в том, что Майкл Уайт особенно искусно настраивался на аффект и очень заботился о том, чтобы тот получал название в языке (трансформировался в эмоцию).

Хотя некоторые способы описания аффекта кажутся не соответствующими этике нарративной практики (и скорее находящимися в согласии с психодинамическими идеями бессознательного)[30], другие, которые видят аффект не столько как не осознаваемый[31], сколько не относящийся к осознаваемому, не как иррациональный, а как не являющийся рациональным, поддерживают нарративных практиков в пристальном внимании к поиску смысла и называнию переживаний. Поддержка, которую я вижу в аффективном повороте, заключается в том, чтобы:

И самое важное:

Яркий пример такой вдумчивой, свободной от нормативности аффективной практики проиллюстрирован в совместной работе Дэвида Ньюмана с Uspace, стационаром центра психического здоровья для молодёжи в Сиднее[33] (Newman, 2008, 2015, 2016a, 2016b). Если и искать пример контекста, который требует особого внимания к называнию переживаний способами, свободными от воспроизведения нормативности, то это, наверное, стационары центров психического здоровья.

Вместе с молодыми людьми Дэвид Ньюман занимается созданием живого «словаря малоизвестных переживаний» (Newman, 2019). Вот что можно прочитать во введении:

Такие инициативы, как словарь малоизвестных переживаний Дэвида Ньюмана, продолжают нарративную традицию перевода аффекта в эмоцию осторожными, бережными и нелинейными способами, которые[34]:

· способствуют разнообразию вместо поддержания конформности
· не преследуют целью конкретизировать аффект в одной эмоции
· в описании эмоциональных опытов не опираются на существующую в мире терминологию\

Думаю, что таким образом нарративная терапия может быть понята как форма «аффективной практики»[35], преследующая целью охватить «тело, дискурсивные, социальные контексты, истории, личные истории и движение аффекта» (Wetherell, 2012, p. 26).

Я надеюсь, что подобная концептуализация может дать нарративной практике способ взаимодействия с находящимся за пределами осознаваемого аффектом таким образом, чтобы в приоритетах оставалась «сознательная цель и намерение, обдуманный выбор, пестуемые убеждения, личные ценности, значимые желания, предпочитаемые надежды» (White, 2000c, pp. 14–15).

[29] Энн Цветкович объясняет это таким образом:
аффективный поворот обозначил совокупность знаний, вдохновлённых теориями Делёза об аффекте как силе, интенсивности или способности перемещать и быть перемещённым. Для такого рассмотрения критически значимым является различение между аффектом и эмоцией, когда первый видится как сигнал докогнитивного сенсорного опыта и отношения к окружающей обстановке, а вторая — как культурный конструкт и возникающий из него осознаваемый процесс, такой как ярость, страсть или радость (Cvetkovich, 2012, p. 4)
Вернуться к тексту
[30] Если вы хотите почитать подробнее о различных способах социальных теоретиков концептуализировать аффект, я очень рекомендую статью Рут Лейс (2011). Мне кажется максимально помогающим её размещение в историческом контексте способов, которыми некоторые теоретики в области аффекта стремятся отделить аффекты от когниций или смыслов:
Здесь нам будет полезна историческая перспектива. У столь распространённого сегодня в аффективной теории анти-интенционализма имеется генеалогия, которую для наших целей можно проследить до развития психологических наук в начале 1960х годов. Тогда одновременно были предложены два очень разных научных подхода к эмоциям. Один подход связан со знаменитым (хотя и спорным) экспериментом Стэнли Шехтера и Дж. Сингера, опубликованном в 1962 году; утверждалось, что он демонстрирует неразделимость аффекта и когниций. Конкурентный подход, также появившийся в публикациях в 1962 году, был связан с работой Томкинса, который выступал за то, что аффекты и когниции образуют две абсолютно различные системы, а значит теория эмоций должна быть изложена в анти-интенциональных терминах. Сперва превалировала «когнитивная» модель Шехтера-Сингера. Но, по разным причинам, которые ещё предстоит адекватно оценить, подход Томкинса со временем вытеснил когнитивную модель и к 1990м годам оказался на позиции мейнстрима. И сегодня мы видим, что новые теоретики аффекта в социальных и общественных науках встают на всё ту же позицию анти-интенционализма, который укореняется в науках об аффекте уже более двадцати лет (Leys, 2011, p. 469).
На мой взгляд, нарративные практики всегда были в согласии с интенциональной парадигмой эмоций, которая не совершала ошибки отделения аффекта от смысла.
Таким образом, сложившаяся ситуация предлагает историкам и критикам захватывающий феномен продолжающегося столкновения между конкурентными способами мышления об эмоциях. Что особенно поражает, так это то, что учёные-исследователи, выросшие и натренированные на предпосылках и исследовательских методах Экмана, ставят под сомнение анти-интенционалистскую парадигму. Но насколько бы влиятельными и даже интеллектуально весомыми не были бы возражения этих учёных, у них не получится с лёгкостью или без труда её преодолеть. Её союз с эволюционными теориями мышления; согласие между допущением независимости систем аффектов и когниций и современных предпосылок о модулярности и инкапсуляции мозговых функций; конгруэнтность основанного на изображениях подхода к распознаванию эмоций и техник нейровизуализации; удобство методов Экмана, основанных на использовании в качестве тестового стимула стандартизированных фотографических изображений выражений лиц, для проведения исследованиям — все эти и другие факторы помогают объяснить, почему подход Томкинса-Экмана продолжает занимать прочное положение в современной нейронаучной работе в области эмоций. Как долго будет длиться это странное положение дел — открытый вопрос (Leys, 2011, p.471) Вернуться к тексту

[31] Джон Уинслейд обратил моё внимание на некоторые неверные интерпретации работ Делёза и Гваттари:
Делёз и Гваттари сильно критиковали психоанализ за его патологизирующие аспекты, имея в виду его акцент на эмоциях как «нужде» (в Deleuze & Guattari, 2004). Они говорили о фундаментальности желания, отделяя его от акцента исключительно на сексуальности, с одной стороны, и на нужде, с другой, и видели его как то, что придаёт жизни импульс к постоянному продуцированию различий, причём ризоматическим образом. Эти различия всегда были политическими. Всё это наводит на мысли, что временами происходит колоссальное искажение идей Делёза. Он отстаивал понимание аффекта как состояния, переживаемого онтологическими существами (включая скалы), и это отличается от психоаналитической традиции видеть в нём продукт бессознательного (Уинслейд, в личной беседе, 21 января 2018) Вернуться к тексту
[32] Michael White (2004a, pp. vi–vii) использовал этот концепт с опорой на работу Пьера Бордо Вернуться к тексту
[33] Больше информации о работе Дэвида Ньюмана можно найти здесь: www.sydneynarrativetherapy.com.au Вернуться к тексту
[34] На способы, которыми Майкл Уайт работал с детьми, можно посмотреть как на помощь им в переводе в язык тех способов, какими они боролись с не имеющими до этого названия аффективными переживаниями. Например, когда Ричард, мальчик семи лет, пришёл со своей матерью Джейн на консультацию с Майклом, он был довольно пуглив, заметно хрупок, считался «боящимся школы» и страдал от состояния, которое оценивалось как «психосоматическое». Он также мучился постоянной бессонницей. Только когда Майкл пригласил Ричарда нарисовать «страхи», которые отнимали его сон, и затем вовлёк в экстернализующий разговор о них, Ричард разработал план по «их обучению» (что включало в себя творческое использование коробки) и дошёл до позиции президента «общества укротителей монстров и покорителей страхов Австралии и Новой Зеландии» (см. Уайт, 2006). На мой взгляд, это пример умелой аффективной нарративной практики. Вернуться к тексту
[35] Используя термин «аффективная практика», я опирался на труды Маргарет Уэзерелл, которая, в свою очередь, заимствовала их из посвящённого «аффективным сообществам» труда Валери Уолкердин (Wetherell, 2012, p. 23). Интересно, что концептуализация нарративной практики как «аффективной практики», вероятно, соответствует тому, что Мари-Натали Бодуан и Джефф Циммерман (2011) описывали в созданной ими несколько лет назад статье:
«Мы начали рассматривать полезность мышления о процессе деконструкции как связывающего имплицитный аффект (аффект, как он был абсорбирован из нашего переживания, без обязательного осознания, что мы это делаем) и эксплицитное фактологическое, личное или культурное знание, которое мы можем иметь о наших жизнях» (Beaudoin & Zimmerman, 2011, p. 5) Вернуться к тексту

Политизируя эмоции

Когда мы признаём способы, которыми нарративная терапия всегда взаимодействовала с эмоциями (без отделения эмоций от смыслов и действия), для поля нарративной практики открывается ещё одна возможность — союзничество с проектами, посвящёнными политическим эмоциям[36]!

С отказом от отделения эмоций от смыслов и действий появляются возможности для возникновения потрясающих коллабораций между нарративными практиками и теми, кто стремится политизировать эмоции (как квир-активисты и другие участники проектов, посвящённых чувствам сообществ). В числе активностей проектов, посвящённых чувствам сообществ (таких как Feel Tank), есть и посвящённые идее «политической депрессии»:

Проекты, посвящённые чувствам сообществ, выражают состояние сопротивления текущему тренду западной психологии на счастье/позитив; в этом процессе они депатологизируют негативные чувства, такие как стыд, досада, меланхолия и депрессия и переосмысливают категории утопии, надежды и счастья как «сплетённые и даже усиливающиеся различными формами негативных чувств» (Cvetkovich, 2012, p. 5)

Как пишет поэт коренных народов Билли-Рэй Белкарт This wound is a world, это создаёт возможности для других действий:

Мне кажется важным посмотреть, как Энн Цветкович (2012) и другие стремятся политизировать депрессию:

Одной из целей проектов, посвящённых чувствам сообществ, является попытка провести связи между личным и коллективным отчаянием:

И потому Энн Цветкович и другие ищут конкретные формы письменных свидетельств:

На мой взгляд, нарративная терапия и коллективные нарративные практики занимают идеальную позицию для ответа на эти вызовы от проектов, посвящённых чувствам сообществ. Мы можем обращаться к нарративной терапии и коллективным нарративным практикам для создания и участия в аффективных общинах, стремящихся поддержать жизнь и контр-культурные действия.

[36] В отказе отделять эмоции от политики нарративная практика издавна опирается на феминистские осмысления (см. C. White, 2016). Например, это задаёт ориентацию вопросам Майкла Уайта (2001) в адрес «злости» Ларри:

Имельда и Эрик после недавнего кризиса решили прийти на следующую консультацию. В «порыве ярости» Ларри [их тринадцатилетний сын] приставил нож к горлу матери. Это стало «последней каплей» для Имельды. В ответ она упаковала свои сумки и уехала из семейного дома, поклявшись никогда не возвращаться обратно. Несколько дней она прожила с кузиной, но затем вернулась домой со словами, что готова дать последний шанс. Консультация со мной была одним из условий этой последней попытки. Я услышал о том, какую злость Ларри может испытывать по отношению к матери, и узнал о том, что в такие периоды угрозы не являются чем-то необычным для его поведения. В ответ я начал искать информацию о специфичности его действий во время злости:

       М: Хорошо, я услышал о том, какую злость ты начинаешь испытывать в адрес матери. Интересно, ты когда-нибудь испытываешь такую злость в адрес отца?
       Ларри: Да.
       М: Ты бы сказал, что это злость большей степени, меньшей степени или такая же?
       Ларри: Такая же.
       М.: Значит, ты когда-то держал нож у горла отца?
       Эрик: [качает головой]
       Ларри: Нет.
       М.: Ты когда-либо рассматривал эту возможность?
       Ларри: Нет.
       Эрик: [Качает головой]

Вернуться к тексту

Письменные свидетельства, становящиеся посредниками между личным и социальным

Для иллюстрации я бы хотел привести здесь пример недавнего документа, появившегося по итогам коллективной нарративной практики и являющегося формой «письменного свидетельства, способного стать посредником между личным и социальным» (Cvetkovich, 2012, p. 15). Это коллективный письменный документ людей, которые прибыли в Австралию в качестве беженцев, и он посвящён тому, как они «выжили в океане депрессии». Он появился благодаря инициативе Абдулы Шафар Станикзая, доктора и активиста движения за права человека из Афганистана; сейчас он живёт в Аделаиде, где ему и его семье был гарантирован статус беженцев. Работая переводчиком, Абдула Шафар Станикзай встречался с беженцами, которых после попытки совершить самоубийство помещали в психиатрические клиники. Сбежав от насилия у себя дома, а затем пережив насилие и унизительность австралийского режима содержания для иммигрантов, эти мужчины и женщины теперь были резидентами австралийского сообщества, но их стремление к жизни пошатнулось.

В надежде предложить что-то для тех, кто пребывает в отчаянии, доктор Станикзай смог проинтервьюировать некоторых из тех ищущих убежища и беженцев, кому удалось выжить в океане депрессии и предпринять шаги по созданию новой жизни на этой земле. Вместе с ними мы создали коллективный документ, который теперь доступен в виде аудио-записи на арабском, дари, фарси, непали и пашто (См.: dulwichcentre.com.au/surviving-the-ocean-of-depression/)

Письменный документ затрагивает ряд тем, каждая проиллюстрирована своей историей. Я приведу здесь выдержку:

Создание этого коллективного документа и его распространение стало конкретным воплощением проекта, посвящённого чувствам сообществ. Он был направлен на создание мостика между влиятельным и изолирующим опытом содержания ищущих убежища/беженцев в психиатрических условиях и теми, кто также переживал подобный «океан депрессии». Он стремилась отдать дань уважения и разделить не только отчаяние, но локальные знания и разнообразные навыки и традиции выносливости и выживания. Посредством этого он стремился использовать историю для помощи слушателям в восстановлении связи с их собственными навыками выживания.

В то же время, доводя этот коллективный документ до более широкой аудитории (включая вас, читателей), мы стремились сделать публичными мульти-текстурные надежды, миссии, печали и вклады тех, кто «ищет мир». Мы надеемся, что это укрепляет историю, альтернативную обесцениванию взглядов на жизнь людей, ищущих убежища — обесцениванию, которое сейчас широко транслируется в Австралии в угоду растущему империализму (Walia, 2013).

Я привёл здесь выдержки из этого письменного документа, потому что нарративная терапия не просто далека от игнорирования эмоций; она всегда учитывает и всегда учитывала эмоции/смысл/действие. И по факту, я верю, что в период аффективного поворота область нарративной практики как формы постструктуралистской практики является прекрасным пространством для сведения вместе постструктуралистской и дискурсивной точек зрения и реалий аффекта и эмоций. Словарь малоизвестных переживаний Дэвида Ньюмана и коллективные письменные документы, в которых могут находить своё выражение проекты, посвящённые чувствам сообществ и политизации эмоций — это только два примера разнообразных форм аффективной нарративной практики.

Теперь я хочу ответить на ещё один вопрос: какое место в нарративной терапии занимает тело/соматические проявления/эмбодированный опыт?

Одной из причин опоры некоторых нарративных практиков на нейронауку является интерес к эмбодименту:

Я разделяю интерес Мари-Натали к этим реалиям, и в этой части — в надежде сделать вклад в дискуссии на тему нарративной практики и эмбодимента — рассмотрю долгую историю взаимодействия нарративной терапии и тела. Что интересно, одним из первичных контекстов, в котором изначально развивалась нарративная терапия, была помощь детям и подросткам в их трудностях, выражавшихся в мочеиспускании в постель, энкопрезе, тем, что известно как «конверсионное расстройство» (при котором у детей развивается слепота, паралич или другие физические симптомы, необъяснимые медициной), анорексии и угрожающей жизни, хронической и часто инвалидизирующей астме (Epston, 1999).

Есть множество способов, какими нарративная терапия учитывает эмбодированный опыт. Я уже упоминал, как нарративные практики отвечают на физическое выражение слёз — не отделяя эмоцию от смысла и действия[37]. И вместе с отказом отделять эмоцию от смысла и действия, внимание телесному нарративная практика оказывает такими путями, какие не усугубляют разделение тела/сознания[38].
Для иллюстрации этого я обратился к трудам Майкла Уайта в поисках различных способов его работы с телом. Ниже я привёл шесть примеров того, как нарративная терапия обращается к телесному переживанию, и в качестве демонстрации привожу прямые цитаты. Уверен, что есть множество других вариантов, и буду рад вашим идеям и дополнениям.

Этот пример из практики кажется мне очень значимым. Благодаря признанию важности телесного опыта и исследованию его смысла, то, что ранее казалось иррациональным, перестало рассматриваться как таковое. Из тупика сознание/тело был найден выход.

[37] Вопросы, которые задавал Майкл, похожи на те, что ставил Огден (цитировалось в Zimmerman, 2018)
«Каких ваших действий хотело бы это чувство в теле? К каким выводам оно побуждает? Если бы напряжение могло говорить, что оно могло бы вам сказать? Почему бы не спросить у тела, каких движений хотело бы от вас это напряжение, что оно побуждает втянуть, выпятить или оттолкнуть? Какие образы появляются, когда вы представляете это?» (Zimmerman, 2018, p. 92) Вернуться к тексту
[38] Заинтересованным в теории стоит рассмотреть, как идея об отсутствии взаимодействия постструктуралистской нарративной практики и телесности пересекается с более широкой междисциплинарной дискуссией, в рамках которой некоторые культурные теоретики настаивают на том, что постструктуралистские и дискурсивные мыслители игнорируют тело. Рут Лейс (2011) обращает внимание на иронию этой претензии; те самые культурные теоретики, кто отдаёт предпочтение телесному опыту, делают это такими способами, которые иногда лишь усугубляют разделение тела/сознания:
[Массуми] производит впечатление материалиста, который в очень прямых дуалистических терминах неизменно отдаёт предпочтение «телу» и его аффектам по сравнению с «сознанием», забывая, что… «тело» не является чистым состоянием, но скорее прагматичной классификацией проявлений «чистого переживания». Равно как и «сознание» (Leys, 2011, p. 468)
Однако существуют такие способы понимания эмбодированного переживания, которые не усугубляют разделение сознания/тела. Например, идея Уильяма Джеймса:
в практической жизни пока не появилось никакой неотложной потребности в решении, обращаться ли с ними [аффективными переживаниями] как строго ментальными или строго физическими фактами. Поэтому они остаются двусмысленными; и, по мере развития мира, их двусмысленность становится одним из их величайших достоинств (Цитируется в Leys, 2011, p. 468, note 61)
Я верю, что нарративная терапия работает с этой двусмысленностью так, чтобы не отделять телесные переживания от смысла. Вернуться к тексту

Связывая эмоциональные состояния, физические состояния и историю

И многие другие в своих трудах о нарративной практике и эмбодированном опыте стремились избежать разделения сознания/тела. Например, Джеймс Гриффит и Мелисса Элиот Гриффит в работе о терапевтических диалогах, посвящённых проблемам сознания/тела (1994); Яэль Гершони, Савиона Крамер и Тали Гоголь-Островский (2008) в области терапии сексуальных отношений; Лорель Филлипс (2017) в теме хронической боли; Сью Манн (2004) в теме сексуального насилия; Карла Рише с коллегами (2005) в теме разнообразия тел и инвалидности; Кэти Вейнгартен (2001) в теме нарративов болезни и Элени Караджордже (2016) в теме включения телесного в нарративную практику. Большое влияние оказали и работы бигендерных, небинарных и трансгендерных авторов (Benestad, 2016; Sawyer, 2013)[39]

Кроме того, особенную ценность я увидел в чтении работ Гленды Фредман (2004). Опираясь на идею «эмоциональных состояний» Джеймса Гриффита и Мелиссы Элиот Гриффит (2004), которая обращает наше внимание на возможности нашего тела разнообразными способами реагировать и фокусировать внимание на других и самих себе (Fredman, 2004, p. 77), Гленда Фредман исследует, как можно связать между собой эмоциональные состояния, физические состояния и истории. Например, когда Гевин находит связь между своим опытом депрессии и конкретным физическим состоянием, Гленда задаёт ему следующий вопрос:

В беседах, направленных на восстановление авторства, также была обнаружена альтернативная предпочитаемая поза, получившая название «держать голову высоко».

Как мне кажется, это ещё один способ отказаться отделять тело от смысла и от действия[40]

И правда есть столько всего, что может заворожить в эмбодименте и нарративной практике. Прежде чем обсудить ещё несколько примеров эмбодимент-нарративной практики, мне кажется важным рассмотреть несколько моментов, которые стоит учитывать при обращении внимания на тело.

[39] См. раздел «Transgender experience and possibilities for practice» («Трансгендерный опыт и возможности для практики») в International Journal of Narrative Therapy and Community Work 2007 #3, в котором представлены статьи Джоди Аман, Джулии Тильсен, Дэвида Нилунда, Лоррейн Гривз, Айи Окумура и Эсбен Эстер Пирелли Бенестад. Для меня также значим труд Джоан Нестле (2003), в котором она описывает, как, будучи лесбиянкой, ещё до Стоунволлских бунтов, она поняла, что «моё тело нуждается в своей собственной истории» (p.64), и нашла способы для её создания. Вернуться к тексту
[40] Гленда Фредман описывает это немного иначе:
Поскольку некоторые телесные проявления ориентируют нас на конкретные действия, наши телесные переживания неразрывно связаны с тем, как мы демонстрируем или показываем чувства. Наши суждения также неразрывно связаны со способами, которыми мы «осуществляем» эмоции, поскольку эти суждения несут в себе информацию, как демонстрировать чувства, и какими смыслами и ценностями мы наполняем эти действия (Fredman, 2004, p. 76) Вернуться к тексту

Несколько вещей, о которых стоит помнить

В этот конкретный культурный момент внимание к нейронаукам и аффективный поворот также сопровождаются интересом к осознанности. Некоторые нарративные практики теперь не только делают осознанность частью своей деятельности, но и из-за собственного значимого личного опыта с медитациями/осознанностью верят, что будет неэтично не рекомендовать их своим клиентам (Zimmerman, 2018, p. 25).

Хотя мне интересны различные медитационные практики[41](подробнее об этом позже), это поднимает ряд вопросов. Во-первых, осознанность связана с буддистской традицией тренировки ума (см. Percy, 2008). Если у специалиста есть позитивный личный опыт конкретной разновидности христианской традиции медитации или еврейской традиции медитации или Хинди традиции медитации (как йога) или аборигенной традиции медитации или секулярной традиции медитации[42], будет ли он в текущий культурный период с с одинаковой силой испытывать необходимость рекомендовать это каждому обратившемуся к нему человеку? Во-вторых, в моём детстве из-за угрожающей жизни астмы присутствовало достаточно концентрации на дыхании, чтобы теперь быть в не очень хороших отношениях с доминирующими формами осознанности, в настоящее время ставшими частью западной терапевтической культуры[43]. Никоим образом я не хочу уменьшить значимость, которую осознанность, медитация или концентрация на дыхании может иметь для кого-то. Скорее, я говорю о том, что явление, способное отнять жизнь у меня, может спасти её другому. Но не в этом ли причина того, что нарративная практика стремится отделяться от профессиональных рекомендаций другим путей исцеления?

Я думаю, что, конечно же, существуют конгруэнтные способы соединить практики медитации и нарративные практики. Например, можно исследовать отдельные эпизоды из жизни человека, когда он переживал чувство свободы от влияний конкретных мыслей, и с помощью нарративных инструментов распаковывать и создавать насыщенное описание таких моментов или сенсорных переживаний, того, что сделало их возможными, способы пробудить их в будущем. Также возможно узнать и пристально изучить любые практики медитации и/или традиции, с которыми связан человек. Есть множество практик медитации, связанных с разными духовными и религиозными традициями, равно как и с искусством, спортом, физическими упражнениями, природой и т. д. Можно дать признание эмбодированному опыту в любой из этих медитационных реальностей, опереться на него и с помощью нарративных инструментов создать его насыщенное описание.

К тому же нарративные практики, глубоко соприкоснувшиеся с различными традициями медитаций, могут многое рассказать. В своей статьи «Awareness and authoring: The idea of self in mindfulness and narrative therapy» (2008) (Осознанность и авторство: идея селф в осознанности и нарративной терапии) Ян Перси, несколько десятилетий изучавший и практиковавший как нарративную терапию, так и буддизм-информированную осознанность, интересно рассказывает о возможном «взаимодействии и взаимодополняемости» того, что он называет осознанным вниманием к соматическому опыту (в том числе жестам) в рамках терапевтических диалогов с целью задействования как дискурсивных, так и не дискурсивных способов познания (Percy, 2008, p. 364; см. также Percy, 2016, 2017).

В работе Перси меня заинтересовало его признание вклада социальных, исторических обстоятельств и образов мышления в обе традиции, и то, как в исследовании их возможных вкладов друг в друга он уделял пристальное внимание и схожему, и различному в буддистском учении и нарративной практике:

Для меня также ценен его акцент на том, что нарративная терапия:

поскольку подобная осведомлённость может снизить вероятность того, что я называю «соматическое сокрытие» - внимание к телу в ущерб вниманию к более широким социальным силам[44].

Как от нарративных практиков, которые, как Ян Перси, вовлечёны в буддизм-информированную традицию медитации (осознанность), я также в предвкушении узнать больше от тех, кто вовлечён в христианские, хинди, аборигенные, еврейские и секулярные традиции медитации об их возможном вкладе в разнообразные формы нарративной практики и способы взаимодействия с соматическим опытом.

[41] Я бы хотел поблагодарить Грэхэма Уильямса, основателя и директора Lifeflow Meditation Centre, за разговор о разнообразных практиках медитации и сложностях их переноса между культурами и контекстами. Вернуться к тексту
[42] Джон Уинслейд обратил моё внимание на формы медитации, которые были исследованы и описаны Мишелем Фуко; вместо стремления освободить сознание они преследуют целью наполнить его определёнными мыслями. Например, медитации на смерть стремятся усилить ощущение жизни:
В своём курсе 1981-1982 года в Коллеж де Франс Фуко детально описывал эти давние «упражнения мысли», известные как praemeditatio malorum (медитация на будущее зло) и melete thanatou (медитация на смерть, упражнение в смерти). В последнем он видел «способ представить смерть, присутствующую в жизни» - упражнение, посредством которого мудрец испытывает духовную трансформацию» (Davidson, 2005, p.140) Вернуться к тексту
[43] Конечно, есть множество разнообразных вариантов медитации/осознанности. Просто сфокусированные на дыхании доминируют в настоящее время. Вернуться к тексту
[44] Активистки в области феминизма, квир и инвалидности — как, например, Алисон Кафер (2013) — предлагают такие способы исследования эмбодированных переживаний, которые бы вместо сокрытия властных отношений делали бы их видимыми.
Мэри Коньер также привлекла моё внимание к трудам Рэй Джонсон (2017), автора Embodied Social Justice (Эмбодированная социальная справедливость); её интересуют центрированные на теле подходы, которые при этом не затемняют более широкие властные отношения. Вернуться к тексту

Эмбодимент-нарративные практики

Есть ещё одна реалия нарративной практики и тела, которую я бы хотел обсудить. Каждый, кто читал историю о падении Майкла Уайта со стула, когда девятилетний Ричард пришёл к нему на выручку и забрал из его рук прыгучую коробочку страхов, (M. White, 2006) знает о давнем существовании того, что можно назвать «эмбодимент-нарративной практикой» - способах не только говорить о предпочитаемых идентичностях, но находить и реализовывать такие физические действия, какие помогали бы воплощать предпочитаемые идентичности.

Позвольте мне коротко рассказать о наиболее новой форме эмбодимент-нарративной практики. Мне особенно интересны выходящие за пределы терапевтического кабинета инструменты, которые создают возможности для эмбодимента. Например, одной из моих любимых частей практики Команды жизни (Denborough, 2008), изначально вдохновлённой юными любителями футбола из лагеря беженцев в Северной Уганде, стало физическое воспроизведение «гола», который уже был забит «командой жизни» каждого молодого человека.

До этого каждый юноша создавал «список состава команды», который отображал их жизнь и идентичность как если бы они были командой, и также рисовал «целевую карту»

Среди названных молодыми людьми целей звучали «быть вместе в трудные времена», «остаться в школе», «дружба», «академические успехи» и т. д.

С помощью следующей выдержки (из Denborough, 2012) я постараюсь передать опыт эмбодимент-празднования, которое проходило в местном лагере в Аделаиде с юношами, прибывшими в Австралию как «несопровождаемые несовершеннолетние» (беженцы):

Я привожу здесь это описание как пример современной эмбодимент-нарративной практики — физическое воспроизведение и свидетельствование предпочитаемых историй жизни, в которых нет разделения между историей, телом и сознанием[45].

[45] Ещё я очень заинтересован в формах нарративного театра и нарративной песни — это тоже пример различных эмбодимент-нарративных практик. Вернуться к тексту

Учёт культуры и коллективности

При рассмотрении того, как нарративная практика взаимодействует с телом, нужно учитывать культуру и коллективность. Для иллюстрации давайте посмотрим на работу нарративных практиков из Руанды.

Отдельная большая история — это то, какой вклад сделали практики из Руанды в расширение поля нарративной практики[46]. В прошлом на берегу озера Киву проходил тренинг, и Беата Мукарусанга рассказывала, что, когда руандцы обращаются за консультацией, они часто делятся тем, что испытывают физическую боль или недомогание. Беата говорила о том, что обычно это является стартовой точкой для консультационных разговоров.

Это означает, что у нарративных практиков из Руанды есть особенный интерес в поиске способа, как использовать нарративные практики, когда проблема выражается как физическое заболевание: когда она эмбодирована. Следующие вопросы появились с учётом руандского контекста. Я включил их сюда по двум причинам. Во-первых, чтобы привлечь внимание к культурному разнообразию — к тому, как широко может варьироваться отношение к нашим эмбодированным переживаниям. Вы можете заметить в следующем списке вопросы, которые не будут уместны для вашего культурного контекста. Например, «Если бы боль была песней, какой песней она была бы» или «Если бы вы могли поговорить или спеть в ответ этой боли/недомоганию, что бы вы хотели сказать или спеть? Какую песню вы бы исполнили?» будут очень по-разному восприниматься в Руанде, где песня является частью повседневной жизни, и в Австралии. Во-вторых, я привёл эти вопросы, чтобы привлечь внимание к учёту индивидуальных и коллективных переживаний. Довольно часто разговоры о телесных переживаниях как будто узко фокусируются только на индивидуальном переживании своего индивидуального тела. Однако, в Руанде (и везде) есть возможность исследовать, как эмбодированный опыт одного человека может в определённом смысле быть связан или делать вклад в переживания других.

Привожу вопросы (те, что отмечены звёздочкой, предложены сестрой Серафиной Кайтесирва):

[46] См. Денборо, Фредман и Ш. Уайт (Denborough, Freedman, & C. White (2008)) и Денборо (Denborough (2010)) Вернуться к тексту

Эмбодируя нашу речь

Для завершения этой статьи мне кажется важным коснуться ещё одной темы. Нарративная практика является формой политики, и одним из элементов этой политики является бросание вызова обезличенным речевым актам и составляющим значительную часть профессиональных культур «общим» утверждениям. Майкл Уайт описывал эффекты этих «экспертных», «обезличенных» способов разговора Кену Стюарту в одном из моих любимых интервью «Психотический опыт и дискурс» (White, 1995b). Ниже я привожу подробную выдержку из этого интервью:

Я включил сюда эту подробную выдержку по двум причинам. Во-первых, чтобы показать, что политика нарративной практики основывается на эмбодименте. И, во-вторых, потому что различные обезличенные общие утверждения, делающиеся во имя нейронауки, теперь влияют на психотерапию и области нарративной терапии (см. Lainson, 2019; Zimmerman, 2018). Это в том числе утверждения, что у тех, кто столкнулся с «посттравматическим стрессовым расстройством» есть «очень ограниченный прямой доступ к информации от правого полушария»; или что «застенчивость есть чрезмерная реактивность правого полушария и с большой вероятностью обусловлена генетикой»; или что «окситоцин, обычно в больших количествах присутствующий в женском мозге, делает женщин более заботливыми, участливыми, спокойными и сопричастными»; или что анорексия может быть результатом «девиантного функционирования системы поощрения».

Одна из характеристик знакомой мне и любимой нарративной практики — внимательность к тому, чтобы бросать вызов утверждаемым истинам. Если какие-то из моих высказываний в этой статье кажутся преувеличенными или, если на то пошло, нелогичными; если они, дорогой читатель, пробуждают в вас сильные эмоции — с нетерпением жду от вас обратную связь, критику и диалог.

Конечно, нарративная практика ещё и о признании различий. Специалисты по-разному взаимодействуют с нейронаучными идеями. Я надеюсь, что обсуждаемые здесь мысли о «нарративной терапии и теле» будут способствовать диалогам о различиях между удивительными мирами нарративной практики и эмбодимента.

Наука и действие

Я начал эту статью с упоминания работы отца как медицинского исследователя и признания, что на всю жизнь это наполнило меня уважением по отношению к научным исследованиям. Равнозначно важной частью деятельности моего отца было то, что научные исследования привели его к антиядерному активизму.

В !970, в год моего рождения, от коллеги Роджера Мелика отец узнал, что при каждом атмосферном ядерном испытании, проводимом французским правительством в Тихом океане, уровень радиоактивного йода в щитовидных железах австралийских овец повышался до критических значений. Из-за этих тестов каждый из нас, жителей страны, получил дозу радиоактивного излучения. Майкл Денборо и Роджер Мелик направили во все газеты письма для информирования общества, и с этого шага начались научные и политические протесты, благодаря которым испытания были переведены под землю.

В 1983 году Майкл Денборо получил предложение занять позицию и.о. директора центра исследований и изучения окружающей среды (CRES). Он не планировал соглашаться на эту позицию, пока Эрика (моя мама) не подсказала ему вариант занять её при условии, что ему разрешат использовать её для той деятельности, какую ему действительно хочется реализовывать. Так он и поступил. В качестве и.о. директора CRES, он провёл симпозиум «Австралия и ядерная война». Мой отец решил пригласить на симпозиум ведущих активистов, выступавших против ядерного сумасшествия — из Америки, СССР и других стран. Его приглашение приняли Патрик Уайт и другие выдающиеся фигуры; всё складывалось хорошо, кроме одной значимой детали: в 1983 году было очень сложно приехать в Австралию из Советского союза.

Отца это не обескуражило: он направил в советское посольство запрос на допуск уважаемого советского доктора на симпозиум. Он и не представлял, что за этим последует. В те дни прямо напротив советского посольства над похоронным бюро находился офис наблюдения ASIO (службы безопасности и разведки Австралии). И позже в тот день офицер ASIO, Рейли, пришёл в офис к моему отцу. «Рейли», - сказал Майкл Денборо - «вы, наверное, козырная карта среди шпионов». Рейли это не впечатлило и он быстро перешёл к делу. «Майкл, мы бы хотели, чтобы вы собирали информацию и шпионили за русскими». «Слушайте, я пытаюсь предотвратить ядерную войну, с чего бы мне захотелось стать шпионом ASIO?». На следующий день Майкл услышал телефонный звонок. Это было КГБ. «Мы заметили, что вы связывались с ASIO. Мы бы хотели, чтобы вы приняли их предложение, но вместо этого стали двойным агентом». Раздражённый ответ моего отца: «Я пытаюсь предотвратить ядерную войну, с чего бы мне захотелось стать шпионом КГБ?» Но на этом всё не закончилось. Обе стороны продолжали связываться с ним, пока в один день Рейли не оказался в офисе отца одновременно с телефонным звонком. Это было КГБ. Не медля, Майкл протянул трубку Рейли с громким заявлением: «Если вы оба просто начнёте говорить друг с другом, мир может стать более безопасным местом». После этого ни одна из сторон с ним не связывалась, а отец продолжал осуществлять действие — в лаборатории и политической сфере.

В 2003 году, в возрасте 74 лет, Майкл Денборо — почтенный исследователь в сфере медицины — объявил продлившийся 52 дня одиночный пикет у стен Парламента. Он выступал против начала того, что многими уже тогда понималось, а сейчас признаётся практически всеми как несправедливое вторжение в Ирак. Сотни тысяч людей были убиты в той аморальной войне. Многие из нас знали, что это должно было произойти. Майкл объявил пикет и выдержал его 52 дня. Мой отец, как и другие наиболее целеустремлённые антиядерщики, не просто проводил кампании с шансом на выигрыш. Он продолжал говорить, даже когда знал, что нет никакого шанса предотвратить сумасшествие и массовую бойню.

Целостность посредством анализа и критики

Для развития научного понимания необходим коллегиальный обзор и критика. В этой статье я постарался изложить прозрачную критику некоторых способов, которыми научный язык и концепции (при посредничестве психологии) были привнесены в нарративную практику. Конечно, у меня есть переживания по поводу этих изменений. Однако, я бы хотел снова признать усилия, какие нарративные практики, заинтересованные в нейронауке, делают для внедрения нового знания в область. Я знаю, что они это делают с добросовестностью и искренними надеждами на будущее направления. Хотя наши подходы и представления могут отличаться, я соглашаюсь с тем, что нам нужно прикладывать больше усилий для описания того, как нарративная терапия взаимодействует с аффектом, эмоцией и эмбодированным опытом.

Безусловно, анализ и критика не являются однонаправленным процессом. До публикации статьи я пригласил Джеффа Циммермана, Мари-Натали Бодуан и Карен Янг — троих из основных авторов, к чьим работам я здесь обращаюсь — прочитать первый черновик и предложить свои отклики. Мари-Натали и Карен приняли это приглашение и их комментарии/критика ранних набросков привела к значительным улучшениям.

Если бы я критиковал эту статью, то обратил бы внимание на упоминание двух великих в своих областях людей, доктора Майкла Денборо и Майкла Уайта, и задался бы вопросом — не используются ли их имена для повышения доверия к статье. Я бы также мог предположить, что в своём стремлении проявить уважение к коллегам, автор недостаточно показал, что объяснение нарративной практики через нейронаучные термины делает вклад в сциентизм и научный редукционизм[47]. С другой стороны, я мог бы покритиковать эту статью за недостаточный учёт тех возможностей, которые лежат во взаимодействии с нейронаучными идеями (см. «Будущие возможности?»). Хотя по обоим поводам можно сказать больше, эта статья уже достаточно длинна! Думаю, мне пора остановиться.

[47] Больше о нейронаучном редукционизме можно прочитать у Роуз (Rose (2012)) и Кирмайер и Голд (Kirmayer & Gold (2012)). Рэймонд Таллис (Raymond Tallis (1999)) описывает ограничения нейрофилософии и то, как нейронные теории мозга обедняют понимания человеческого сознания и ментальной жизни. Я рекомендую эпизод радио Madness, в котором Уилл Холл интервьюирует Рэймонда Таллиса (Hall, 2012). Вернуться к тексту

Процесс написания этой статьи и благодарности

Написание этого материала было довольно эмоциональным и эмбодированным путешествием. В обычной ситуации я бы этого не упоминал, но с учётом темы это кажется подходящим. Письмо — эмбодированный опыт. Ощущение от того, как в акте движения пальцев по клавишам обнаруживают себя мысли, оказывается удивительном медитативным и удовлетворяющим. Я знаю, что когда я в «письменной зоне», моё переживание времени меняется, и в попытках найти правильные слова я провожу пальцами по волосам, закрываю глаза, откидываюсь назад и даже соединяю ладони вместе (как будто я в молитве?!).

Написание — это ещё и опыт отношений. Я благодарен тем, кто предложил мне компанию, подбадривание и бесценную критику ранних черновиков этой статьи.

Редакционное чутьё Клэр Неттл, как всегда, оказало очень сильное влияние. Кристина Лейнсон, Гэй Стокел, Крис Долмэн, Сюзанна Шамберлен, Дэвид Ньюман, Мэри Коньер, Давид Марстен, Филиппа Байерс, Лу Хармс, Джилл Фридман, Ген Комбс, Гленда Фредман, Джон Джурейдини, Сара Стровен, Том Стронг, Генриетта Бирн и Марк Хэйвард предложили чёткую конструктивную обратную связь на ранние черновики, и это очень продвинуло меня вперёд.

Мой путь освещали разговоры о практиках медитации с Грэхэмом Уильямсом и с профессором нейронауки Джоном Виллоуби о возможностях и ограничениях современной нейронауки.

Работа Кейси (Сасси) Семещук в качестве архивиста/исследователя очень помогла в подборе цитат из обучающих записей Майкла.

Влияние Джона Уинслейд оказалось невероятно значимым для этой статьи по трём причинам: в нашем первом разговоре он познакомил меня с работой Маргарет Уэзерелл; он предложил помогающие ремарки по поводу ранних черновиков; и, как вы сможете заметить, он сделал вклад в большое количество примечаний, посвящённых работе Жиля Делёза.

Во всём этом процессе феминистское мышление Шерил Уайт обеспечивало меня креативной критикой и рефлексией. Спасибо, Шерил!

И я бы хотел поблагодарить Мари-Натали Бодуан и Карен Янг за их готовность участвовать в честном и внимательном обсуждении о различиях. Я искренне признателен и с интересом жду продолжения разговоров.

Наконец, дорогой читатель, я бы хотел поблагодарить вас за то, что вы дошли до конца этой довольно эпичной статьи! С интересом жду вашей обратной связи.

Будущие возможности?

Рассматривая возможности для дальнейших коллабораций между нарративной практикой и нейронаукой, ко мне в голову приходят три:

Во-первых, я могу представить креативные коллаборации с теми, кто занимается направлением, получившим название «критической нейронауки». Супарна Чаудхари и Ян Слаб в предисловии к своей книге Critical Neuroscience; A handbook of the social and cultural contexts of neuroscience (Критическая нейронаука; пособие по социальным и культурным контекстам нейронауки) описывают, как вместе с коллегами они:

Это развивающееся поле критической нейронауки собирает вместе «молодых учёных с фундаментом в нейронауке, философии, истории науки, антропологии, социологии и психологии» (Choudhury & Slaby, 2012, p. Xiii). Может быть, мы можем добавить нарративную практику к этому списку?

Во-вторых, из разговора с профессором нейронауки Джоном Уиллоби я с интересом узнал, что в нейронаучных экспериментах есть неизбежно «аномальные» результаты, которые не соответствуют норме/среднему и поэтому их обычно не учитывают. Джозеф Думит (2012) подтверждает это:

Из-за этого исследователи мозга «показывают только общие черты, тогда как индивидуальные различия, которые могли бы представлять большой потенциальный интерес, оказываются в тени» (Wise, Hadar, Howard, & Patterson, 1991 цитируется в Dumit, 2012, p. 208)

Как нарративный практик, я думаю об этих «аномалиях». Будут ли возможны коллаборации с нейроучёными,в которых мы будем стремиться больше узнавать об этих аномалиях? Такие коллаборации имели бы своей целью создать насыщенное описание нейроразнообразия — вместо того, чтобы потворствовать нейроконформности и нейротипичности. Кажется, что это согласуется с призывом Эрин Мэннинг (2016) к «лучшему пониманию нейроразнообразия и использованию этого понимания для проведения исследований и политического активизма» (Holland, 2017, p. S247).

В-третьих, как нарративные практики, можем ли мы разработать инструменты в помощь для обсуждения нейроразнообразия такими способами, которые бы поддерживали предпочтения и способы жизни людей? Это может быть похоже на то, как Майкл Уайт помогал людям обнаруживать свою позицию по отношению к ярлыкам и лекарствам. В интервью «Psychotic experience and discourse» (1995b) («Психотический эпизод и дискурс») Майкл Уайт объяснял:

Дальше он делится рядом вопросов, с помощью которых помогает людям обнаружить собственную позицию/опыт в отношении к лекарствам. Возможно, эти вопросы послужат для нас стартовой точкой при поиске способов помощи людям выносить суждения в сфере нейропонимания.

В выдержке ниже я использовал термин нейропонимание там, где Майкл упоминал лекарства или медикаменты:

ИСТОЧНИКИ

· Beaudoin, M. (2017). Helping clients thrive with positive emotions: Expanding people’s repertoire of problem counter-states. In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp. 28–39). New York, NY: Routledge.
· Beaudoin, M. (2019). Intensifying the preferred self: Neurobiology, mindfulness and embodiment practices that make a difference. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, in this issue.
· Beaudoin, M., & Duvall, J. (2017) Introduction: Merging soft and hard sciences. In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp. 1–12). New York, NY: Routledge.
· Beaudoin, M., & Zimmerman, J. (2011). Narrative therapy and interpersonal neurobiology: Revisiting classic practices, developing new emphases. Journal of Systemic Therapies, 30, 1–13.
· Belcourt, B. (2018). This wound is a world. Calgary, Canada: Frontenac House.
· Benestad, E. E. P. (2016). Gender belonging: Children, adolescents, adults and the role of the therapist, Revised. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (4), 92–106.
· Borck, C. (2012). Toys are us: Models and metaphors in brain research. In S. Choudhury & J. Slaby (Eds.), Critical neuroscience: A handbook of the social and cultural contexts of neuroscience (pp. 113–133). Oxford, England: Wiley.
· Choudhury, S. & Slaby, J. (2012). Preface. In S. Choudhury & J. Slaby (Eds.), Critical neuroscience: A handbook of the social and cultural contexts of neuroscience (pp. xiii–xv). Oxford, England: Wiley.
· Cvetkovich, A. (2012). Depression: A public feeling. Durham, NC: Duke University Press.
· Davidson, A. (2005). Ethics as ascetics: Foucault, the history of ethics, and ancient thought. In G. Gutting (Ed.), The Cambridge companion to Foucault (pp. 123–148). New York, NY: Cambridge University Press.
· Deleuze, G., & Guattari, F. (2004). Anti-Oedipus: Capitalism and schizophrenia. London, England: Continuum. (Original work published 1984)
· Denborough, D. (2008). Collective narrative practice: Responding to individuals, groups, and communities who have experienced trauma. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Denborough, D. (2010). Working with memory in the shadow of genocide: The narrative practices of Ibuka trauma counsellors. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Foundation International.
· Denborough, D. (2012). The Team of Life with young men of refugee backgrounds. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (2), 44–53.
· Denborough, D. (2018). Do you want to hear a story? Adventures in collective narrative practice. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Denborough, D. (2019). A political dictionary for the field of narrative practice. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications. Denborough, D., Freedman, J., & White, C. (2008).Strengthening resistance: The use of narrative practices in working with genocide survivors. Adelaide: Dulwich Centre Foundation.
· Denborough, D., Koolmatrie, C., Mununggirritj, D., Marika, D., Dhurrkay, W., & Yunupingu, M. (2006). Linking stories and initiatives: A narrative approach to working with the skills and knowledge of communities. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (2), 19–51.
· Drahm-Butler, T. (2015). Decolonising identity stories: Narrative practice through Aboriginal eyes. In B. Wingard, C. Johnson, & T. Drahm-Butler (Eds.), Aboriginal narrative practice: Storylines of pride, strength and creativity (pp. 25–46). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Dumit, J. (2012). Critically producing brain images of mind. In S. Choudhury & J. Slaby (Eds.), Critical neuroscience: A handbook of the social and cultural contexts of neuroscience (pp. 195–225). Oxford, England: Wiley.
· Dunne, P. (2017). Insights on positive change: An exploration of the link between drama therapy and neural networks. In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp.62–74). New York, NY: Routledge.
· Duvall, J., & Maclennan, R. (2017). Pivotal moments, therapeutic conversations, and neurobiology: Landscapes of resonance, possibility, and purpose. In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp. 15–27). New York, NY: Routledge.
· Epston, D. (1999). Co-research: The making of an alternative knowledge. In Narrative therapy and community work: A conference collection (pp. 137–157). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Ewing, J., Estes, R., & Like, B. (2017). Narrative neurotherapy (NNT): Scaffolding Identity States. In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp. 87–99). New York, NY: Routledge.
· Fine, C. (2010). Delusions of gender: How our minds, society and neurosexism create difference. New York, NY: Norton.
· Fredman, G. (2004). Transforming emotion: Conversations in counselling and psychotherapy. London, England: Whurr. Gershoni, Y., Cramer, S., & Gogol-Ostrowsky, T. (2008). Addressing sex in narrative therapy: Talking with heterosexual couples about sex, bodies, and relationships. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (3), 3–11.
· Gould, D. (2010) On affect and protest. In J. Staiger, A. Cvetkovich, & A. Reynolds (Eds.), Political emotions (pp. 18–44). New York, NY: Routledge.
· Griffith, J. L., & Elliott Griffith, M. (1994). The body speaks: Therapeutic dialogues for mind-body problems. New York, NY: Basic.
· Hall, W. (2012). Beyond biological reductionism: Raymond Tallis. Retrieved from www.madnessradio.net/madness-radio-beyondbiological-reductionism-raymond-tallis/
· Hedtke, L., & Winslade, J. (2016). Elastic time. In L. Hedtke & J. Winslade (Eds.), The crafting of grief: Constructing aesthetic responses to loss (pp. 147–168). New York, NY: Routledge.
· Hemmings, C. (2005). Invoking affect: Cultural theory and the ontological turn. Cultural Studies, 19(5), 548–567. doi: 10.1080/09502380500365473
· Holland, E. W. (2017). Review: The minor gesture. A Contemporary Political Theory, 17(Suppl. 4), S244–S247.
· Johnson, R. (2017). Embodied social justice. New York, NY: Routledge.
· Kafer, A. (2013). Feminist, queer, crip. Bloomington: Indiana University Press.
· Karageorgiou, E. (2016). Stories of the body: Incorporating the body into narrative practice. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (3), 1–7.
· Kirmayer, L., & Gold, I. (2012). Critical neuroscience and the limits of reductionism. In S. Choudhury & J. Slaby (Eds.), Critical Neuroscience: A handbook of the social and cultural contexts of neuroscience (pp. 307–330). Oxford, England: Wiley.
· Leys, R. (2011). The turn to affect: A critique. Critical Inquiry, 37, 434–472.
· Mann, S. (2004). The questions posed by our work with women who have experienced sexual abuse. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (4), 3–12.
· Manning, E. (2016). The minor gesture. Durham, England: Duke University Press.
· Marlowe, S. (2017). Supporting young children visited by big emotions: Mindfulness, emotion regulation, and neurobiology. In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp. 50–61). New York, NY: Routledge.
· Marsten D., & Markham L. (2017). Deconstruction in narrative couple and family therapy. In: Lebow J., Chambers A., Breunlin D. (Eds.) Encyclopedia of couple and family therapy. Cham, Switzerland: Springer.
· Marsten, D., Epston, D., & Markham, L. (2016). Narrative therapy in wonderland: Connecting with children’s imaginative know-how. New York, NY: Norton.
· Marsten, D., & Markham, L. (2017). Deconstruction in narrative couple and family therapy. In J. L. Lebow, A. L. Chambers, & D. Breunlin (Eds.), Encyclopedia of couple and family therapy. New York, NY: Springer.
· McLeod, J. (2005). Counseling and psychotherapy as cultural work. In L. T. Hoshmand (Ed.), Culture, psychotherapy and counseling: Critical and integrative perspectives (pp. 47–63). Thousand Oaks, CA: Sage.
· McLeod, J. (2007). Narrative thinking and the emergence of postpsychological therapies. In M. G. W. Bamberg (Ed.), Narrative –State of the art (pp. 237–245). Amsterdam, Netherlands: Benjamins.
· Nestle, J. (2003). Responding with history and story: An interview. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (1), 61–65.
· Newman, D. (2008). ‘Rescuing the said from the saying of it’: Living documentation in narrative therapy. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (3), 24–34.
· Newman, D. (2015). Honoring not categorizing of action and crafting collaboration: Some ways of working with young people. Journal of Youth Research, 3(3), 90–104.
· Newman, D. (2016a). Explorations with the written word in an inpatient mental health unit for young people. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (4), 45–57.
· Newman, D. (2016b). How we deal with ‘way out thoughts’: A living document: Ways of talking with young people about suicidal thoughts. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (4), 59–65.
· Newman, D. (2019). Dictionary of obscure experiences [Unpublished working document]. Sydney, Australia: Sydney Narrative Therapy.
· Papoulias, C., & Callard, F. (2010). Biology’s gift: Interrogating the turn to affect. Body and Society, 16(1), 29–56.
· Percy, I. (2008) Awareness and authoring: The idea of self in mindfulness and narrative therapy. European Journal of Psychotherapy and Counselling, 10(4), 355–367. doi:10.1080/13642530802577109
· Percy, I. (2016). Mindfulness in counselling and psychotherapy: Narratives from practitioners in Bhutan and Australia (PhD thesis). Retrieved from hdl.handle.net/20.500.11937/1346
· Percy, I. (2017, September 1). Mindfulness and narrative therapy by Ian Percy [Video file]. Retrieved from dulwichcentre.com.au/mindfulness-and-narrative-therapy-by-ian-percy/
· Phillips, L. (2017). A narrative therapy approach to dealing with chronic pain. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (1), 21–29.
· Rice, C., Zitzelsberger, H., Porch, W., Ignagni, E., & Erickson, L. (2005). Envisioning new meanings of difference. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (3 & 4), 119–130.
· Rose, N., & Abi-Rached, J. M. (2013). Neuro: The new brain sciences and the management of the mind. Princeton, New Jersey: Princeton University Press.
· Rose, S. (2012). The need for a critical neuroscience: From neuroideology to neurotechnology. In S. Choudhury & J. Slaby (Eds.), Critical neuroscience: A handbook of the social and cultural contexts of neuroscience (pp. 53–66). Oxford, England: Wiley.
· Sawyer, K. (2013). Explorations in trans* subjectivity. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (3), 33–38.
· Siegel, D. (2007). The mindful brain. New York, NY: Norton.
· Siegel, D. (2010). The mindful therapist. New York, NY: Norton.
· Siegel, D. (2011). Mindsight. New York, NY: Random House.
· Siegel, D. (2012). The developing mind: How relationships and the brain interact to shape who we are (2nd ed.). New York: Guilford.
· Silent Too Long. (1998). Your voices inspire mine. Dulwich Centre Journal, 4, 2–8.
· Silent Too Long. (2000). Embracing the old, nurturing the new. Dulwich Centre Journal, (1&2), 62–71. Reprinted in Dulwich Centre Publications (Ed.). (2003). Responding to violence: A collection of papers relating to child sexual abuse and violence in intimate relationships (pp. 71–91). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Silent Too Long (2001). Trust. In Dulwich Centre Publications (Ed.), Working with the stories of women’s lives (pp. 85–82). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Staiger, J., Cvetkovich, A., & Reynolds, A. (Eds.) (2010). Political emotions. New York, NY: Routledge.
· Stanikzai, A. G., Denborough, D., & Byrne, H. (2018). Surviving the ocean of depression. Retrieved from dulwichcentre.com.au/surviving-the-ocean-of-depression/
· Stern, D. (2004). The present moment in psychotherapy and everyday life. New York, NY: Norton.
· Strong, T. (2017). Neuroscience Discourse and the Collaborative Therapies? In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp. 116–127). New York, NY: Routledge.
· Tallis, R. (1999). The poverty of neurophilosophy. In R. Tallis. On the edge of certainty: Philosophical explorations (pp. 127–154). Basingstoke, England: Palgrave Macmillan.
· Tomkins, S. S. (1991), Affect imagery consciousness, Volume III. The negative affects: Anger and fear. New York, NY: Springer.
· Vidal, F. (2009). Brainhood, anthropological figure of modernity. History of the human sciences, 22:1; 5–36. doi: 10.1177/0952695108099133
· Vidal, F., & Ortega, F. (2017). Being brains: Making the cerebral subject (forms of living). New York, NY: Fordham University Press.
· Walia, H. (2013). Undoing border imperialism. Oakland, CA: AK Press.
· Weingarten, K. (2001). Making sense of illness narratives: Braiding theory, practice and the embodied life. In Dulwich Centre Publications (Ed.), Working with the stories of women’s lives (pp. 111–125). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Wertsch, J. V. (2002). Voices of collective remembering. Cambridge, England: Cambridge University Press.
· Wetherell, M. (2012). Affect and emotion: A new social science understanding. London, England: Sage.
· White, C. (2016). Feminist challenge and Women’s Liberation. In C. White (Ed.), A memory book for the field of narrative practice (pp. 47–65). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (1989, November 5). ‘On power and Foucault’: Public workshop by Michael White [Video recording]. Michael White Video Archive (Tape 255). Dulwich Centre, Adelaide, Australia.
· White, M. (1992). Men’s culture, the men’s movement, and the constitution of men’s lives. Dulwich Centre Newsletter, (3&4), 33–53.
· White, M. (1995a). Naming abuse and breaking from its effects (interviewer C. McLean). In M. White, Re-authoring lives: Interviews and essays (pp. 82–111). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (1995b). Psychotic experience and discourse (interviewer K. Stewart). In M. White, Re-authoring lives: Interviews and essays (pp. 112–154). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (1997). Narratives of therapists’ lives. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (1999). Reflecting-team work as definitional ceremony revisited. Gecko: A Journal of Deconstruction and Narrative Ideas in Therapeutic Practice, (2), 55–82. Reprinted in M. White (2000a), Reflections on narrative practice: Essays and interviews (pp. 59–85). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (2000a). Re-engaging with history: The absent but implicit. In M. White, Reflections on narrative practice: Essays and interviews (pp. 35–58). Adelaide: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (2000b, December) Untitled [Video recording]. Michael White Video Archive (Tape 193). Dulwich Centre, Adelaide, Australia.
· White, M. (2000c). Children, children’s culture, and therapy. In M. White, Reflections on narrative practice: Essays and interviews (pp. 1–22). Adelaide: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (2001). Folk psychology and narrative practice. Dulwich Centre Journal, (2), 1–37. Reprinted in M. White (2004). Narrative practice and exotic lives: Resurrecting diversity in everyday life (pp. 59–118). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (2002, August 6). Untitled [Video recording]. Michael White Video Archive (Tape 192). Dulwich Centre, Adelaide, Australia.
· White, M. (2003). Narrative practice and community assignments. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (2), 17–55.
· White, M. (2004a). Narrative practice and exotic lives: Resurrecting diversity in everyday life. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (2004b). Narrative practice and the unpacking of identity conclusions. In Narrative practice and exotic lives: Resurrecting diversity in everyday life (pp. 119–147). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (2004c). Working with people who are suffering the consequences of multiple trauma: A narrative perspective. International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (1), 45–76. Reprinted in D. Denborough, (Ed.). (2006). Trauma: Narrative responses to traumatic experience (pp. 25–85). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications
· White, M. (2006). Narrative practice with families with children: Externalising conversations Revisited. In M. White & A. Morgan (Eds.), Narrative therapy with children and families (pp. 1–56). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· White, M. (2007). Maps of narrative practice. New York, NY: Norton.
· White, M. (2011a). Turning points and the significance of personal and community ethics. In D. Denborough (Ed.), Narrative practice: Continuing the conversations (pp. 27–44). New York, NY: Norton.
· White, M. (2011b). Externalizing and responsibility. In D. Denborough (Ed.), Narrative practice: Continuing the conversations (pp. 118–122). New York, NY: Norton.
· White, M. (2018, June 25). Michael White, narrative therapist: Funny moments [video file]. Retrieved from vimeo.com/260519508
· White, M., & Epston, D. (1990). Narrative means to therapeutic ends. New York, NY: Norton.
· White, M., & Epston, D. (1997). The bypass operation: An approach to feeding problems in young children. In J. Freeman, D. Epston, & D. Lobovits (Eds), Playful approaches to serious problems: Narrative therapy with children and their families (pp. 75–93). New York, NY: Norton.
· Young, K., Hibel, J., Tartar, J., & Fernandez, M. (2017). Single session therapy and neuroscience: Scaffolding and social engagement. In M. Beaudoin & J. Duvall (Eds.), Collaborative therapy and interpersonal neurobiology: Emerging practices (pp. 103–115). New York, NY: Routledge.
· Yuen, A. (2009). Less pain, more gain: Explorations of responses versus effects when working with the consequences of trauma. Explorations: An E-Journal of Narrative Practice, 1, 6–16. Retrieved from: www.dulwichcentre.com.au/explorations-2009–1-angel-yuen.pdf
· Yuen, A. (2019). Pathways beyond despair: Re-authoring lives of young people through narrative therapy. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.
· Zimmerman, J. (2017). Neuro-narrative therapy: Brain science, narrative therapy, poststructuralism, and preferred identities. Journal of Systemic Therapies, 36(2), 12–26. doi: 101521jsyt201736212
· Zimmerman, J. (2018). Neuro-narrative therapy: New possibilities for emotion-filled conversations. New York, NY: Norton.
· Zimmerman, J., & Beaudoin, M. (2015). Neurobiology for your narrative: How brain science can influence narrative work. Journal of Systemic Therapies, 34(2), 59–74. doi: 10.1521/jsyt.2015.34.2.59