Когда мы находим подходящее для ситуации слово, это может вызвать большое удовлетворение, а вот неуместное способно вывести нас из равновесия. Я испытываю дискомфорт, когда из моего рта вырываются слова, несущие смыслы и подтексты, которых я туда не вкладывал. Например, я могу воскликнуть «Какой хороший вопрос!» в адрес коллеги или тренера и в тот же момент пожалеть об этом высказывании, поскольку подобные похвалы несут в себе определённую опасность. Позже я коснусь этого подробнее.

Мы конструируем и осмысляем мир через язык, и поэтому слова способны влиять на поведение людей; они имеют реальные, многочисленные и разнообразные последствия. Если мы хотим нести ответственность за свои действия и их влияние на других, если нам важно, как эти действия воспринимаются, то, даже если мы рассматриваем мир как социально-сконструированный, нам важно помнить, что одни слова будут более уместны, чем другие.

Постструктурализм появился в ответ на структурализм (как постмодернизм — в ответ на модернизм) и является частью множества современных терапевтических подходов; он приглашает нас к использованию конкретных языковых моделей, в которых не содержится допущений, будто у человека есть психологическая структура с глубинными и истинными уровнями, в которых заключается наша природа. В постструктурализме нам стоит аккуратно использовать слова о сущности человека, центральном «Я», глубинных потребностях и т. д. - все языковые формы, подразумевающие информацию о наших психологических уровнях. Также сложно говорить о защитах, потребностях, драйвах, эго, бессознательных механизмах и т. д., потому что это язык структурализма, и когда мы используем его, опуская теоретический статус, то автоматически прикладываем к жизни. Может быть, у людей есть психологические уровни, может быть — нет, но принимать это безусловно, не задавая вопросов, означает - ограничивать своё мышление.

Постструктуралистский язык больше полагается на такие представления, как ценности, намерения, принципы, надежды, мечты и т. д.; он описывает то, что может быть познано на уровне осознания и не предполагает интерпретации одного человека другим.

С помощью разных языковых структур можно обозначить свои позиции и намерения — например, выбирая вопросы или утверждения, модернистские или постмодернистские рамки, притязания на истину или социально-сконструированные идеи, утверждения истины или знания, предположения, теории, интерпретации и т. д., которые ставят человека на верхние позиции в иерархии знания. Многое из этого рассказывается из позиции экспертного знания и устанавливает отношения власти между терапевтом и клиентом. Некоторые терапевтические подходы больше принимают такое откровенное разделение во власти. Если мы хотим говорить в соответствии с нашими убеждениями, то здесь мы можем столкнуться как с более, так и с менее уместными выборами — выборами, которые отвечают и не отвечают многим практическим этикам. Это могут быть этики ответственности, прозрачности, уменьшения иерархичности, эффективности и экономичности, измеряемые определённым образом, или стремление сохранять в терапии децентрированную позицию, фокусируясь на словах, теориях и ориентирах клиента и оставляя свои за дверью.

Язык терапевта может быть оформлен в виде вопросов (потому что это с большей вероятностью позволит появиться идеям) вместо утверждений (которые ограничивают идеи). Расспрашивание как терапевтическая практика появилось во многом благодаря работе миланской команды в 1980х (1980) и было обогащено Карлом Томмом (1987, 1988). Навыки в формулировании вопросов являются центральными для большинства тренинговых программ по семейной терапии, где в разных моделях обучают разным стилям расспрашивания. Выбор языка отражает и идентифицирует подход, а также является продуктом подхода, хотя большинство подходов стремятся найти такие вопросы, которые смогут вовлечь людей в расспрашивание самих себя.

Постмодернистские терапевты — в чьих руках есть всё, чтобы обращаться к вопросам — любят распаковывать допущения и исследовать их. Сами вопросы могут содержать допущения — например, вопрос «чем клиенту выгоден этот симптом?» предполагает присутствие вторичной выгоды, ради которой клиент может сохранять проблему в своей жизни. А вопрос «какой тип привязанности у матери с её ребёнком?» полагает уместность идей привязанности. С ограничивающими последствиями подобных вопросов могут помочь справиться деконструирующие уточнения, такие как:

Иногда экстернализация используется как отдельная лингвистическая техника — обычно при работе с анорексией и другими проблемами, связанными с питанием. Популяризация техник радикальной экстернализации (Epston, Borden & Maisel , 2004) может изменить терапевтическую практику, но, если их использовать без согласования с теорией постструктурализма, мышление с большой вероятностью останется стуктурным; в результате подрывается смысл экстернализации и появляется риск, что терапевт вернётся к размещению анорексии в человеке, а сама экстернализация станет просто стратегией, неудобной в применении.

Экстернализация как позитивных, так и негативных комментариев позволяет избежать сложностей, связанных с интернализацией позитивных моментов; например, комментарий структуралиста «вы такой устойчивый» несёт с собой риск:

Эти риски похожи на те, с которыми мы сталкиваемся, когда вовлекаемся в похвалу по типу аплодисментов. Фразы наподобие «отличная работа» и «какую прекрасную вещь вы сделали» легко даются, но похвала — это
а) занять позицию судьи,
б) разместить человека, которого вы хвалите/оцениваете, в позиции ниже вас и
в) с большой вероятностью не сделать видимыми стандарты, по которым вы человека оцениваете.

Неудивительно, что, когда нас хвалят, мы можем ощущать, будто нам покровительствуют.

Такие метафоры, как «концентрационный лагерь анорексии» могут ощущаться как минимизация опыта, пережитого людьми, действительно побывавшими в концентрационных лагерях. Чуть более безопасным может быть внимание к схожести, например: «Есть ли у вас ощущение, будто анорексия словно поместила вас в какое-то подобие концентрационного лагеря и истязает вас?» менее рискованно, чем «Каково это, жить в концентрационном лагере?»

Пространственные метафоры зачастую более безопасны, чем биологические или механические. Биологические метафоры могут быть проблематичны, когда они лежат в основе таких идей, как «у симптомов есть функции», гомеостаза и т. д. Если говорить о физиологии, то я могу потеть, чтобы уменьшить температуру тела, так что у этого симптома явно есть гомеостатическая функция, но идея, что проблемы в отношениях обязательно имеют функцию или являются гомеостатическими, содержит в себе риск обвинения людей за их симптомы (через «вторичные выгоды, например») и риск смешения биологии с психологией.

Механические метафоры могут связывать работу над психологическими/отношенческими проблемами человека с починкой сломанной машины. Идеи, что людей нужно разложить на части и потом собрать вместе, завоевали расположение в некоторых программах реабилитации от наркотической зависимости и — также, как вы можете починить машину — восстановление человека или отношений включает в себя «работу над проблемой» и «понимание проблемы до того, как вы можете понять решение» или «добраться до сути проблемы» или «почему самая тёмная ночь бывает перед рассветом». Такие идеи могут помогать в определённых контекстах, но также могут ограничивать мышление, когда упускается из виду их метафорическая природа и они подаются в качестве экспертного мнения.

Метафоры из информационных технологий дают о себе знать через идеи об «нарушенном взаимодействии» и популярном терапевтическом фокусе внимания на «коммуникации» или на том, чтобы сделать стиль общения более открытым, честным и полным, чтобы починить проблемы в отношениях. Открытость, прозрачность и честность в парной коммуникации продолжает поддерживаться популярной психологией, хотя

а) У нас есть воспоминания и опыты, про которые мы знаем, что их лучше не ворошить
б) Многие отношения окажутся под угрозой, если коммуникация будет на 100% открытой и честной
в) Иногда чем больше люди общаются, тем как будто хуже становится ситуация

Что мы можем упустить, когда используем метафоры, так это учёт выбора метафоры и последствий этого выбора для человека, с которым мы говорим. И снова деконструирующие вопросы могут помочь и позволить избежать метафоры, которая как будто пытается выдать себя за правду вместо того, чтобы стать личным выбором, который говорит о нас больше, чем что-либо другое.

Если разговор фокусируется на таких идеях, как духовность, интуиция, эмпатия или другие размытые представления, содержащие в себе намёк на что-то мистическое или на шестое чувство (например, «в комнате была атмосфера...», «команда зеркалит семью», «мощная энергия»), то это осложняет возможность обсуждения, не использующего идеи, находящиеся за пределами рационального понимания. Подобные представления сложно подвергнуть эмпирической проверке, и они оказываются необъяснимыми. И здесь тоже использование связанных с шестым чувством и им подобных идей, а также степень их влиятельность должны ставиться под вопрос, если мы хотим избежать ослеплённости утверждениями, требующими признания особых сил.

Культурные идеи о том, что люди наделены интуицией, духовностью, целительной силой или эмпатией также осложняют возможность научиться этим навыкам или развить их. Очевидно существующие проявления шестого чувства могут иногда иметь более повседневное и техническое объяснение и отражать терапевтические навыки или чувствительность — часто имеющие долгую историю освоения — позволяющие подхватывать скрытые в языке подсказки, интонации, понимать движения тела и т. д. Когда мы смотрим на шестое чувство таким образом, это открывает возможность научиться ему или развить его; легче научиться или практиковать навыки сонастроенности или чувствительности, чем учить интуиции или эмпатии, которые предполагают (особенно в таких языковых структурах, как «у меня есть интуиция» или «я эмпатичен») размещённость чего-то внутри человека.

Поиск более сподручных объяснений прежде, чем мы допустим, что что-то может выходить за пределы познаваемого, делает терапию более понятной, а обучение более доступным.

Когда люди продвигают представления о границах, здравом смысле, функциях симптомов и другие популярные, но придуманные (а не обнаруженные) идеи, важно — если мы хотим, чтобы у людей оставалась ответственность за свои выборы языка и представлений — найти способ распаковать идеи и прояснить личные решения, на которых основывался выбор использовать именно их. Это позволяет человеку самому отвечать за выбор идей, повышает ответственность и прозрачность и снижает иерархичность знания или власти. Если же мы оставляем представления без исследования, они рискуют приобрести статус истины.

В качестве примеров можно взять такие: «Родители не должны...», «Все здравомыслящие люди знают, что...» или «Результаты исследования показывают, что...». В этих примерах идеи, личные убеждения и мнения преподносятся в качестве знания. Когда мой сын был младше и ему хотелось сделать какое-то неоспоримое заявление, он произносил что-то, а потом добавлял «Факт!» и ударял кулаком по столу. У этого способа притязаний на истину есть преимущество, потому что, по крайней мере, он делает прозрачным стоящее за ним намерение!

Многие притязания развиваются под влиянием конкретных культурных норм и отражают их — например, «границы важны» или «школа хороша для детей». Так становится легче критиковать тех, кто не отправляет детей в школы или у кого нет «правильных границ». «Правильные» — слово, которое, конечно, приглашает практику власти, где (и обычно в поддерживающей атмосфере, что делает сложнее обнаружение лингвистической уловки) определённые действия оцениваются как противоречащие определённым нормам и получают оценку «неправильных». Это особенно влиятельное моральное суждение и санкция — повесить на поведение человека ярлык «неправильного». Когда мы чувствуем, что ведём себя «неправильно», это ведёт нас к ощущению собственного ничтожества, чувства, что мы не являемся правильными людьми, что что-то в нас порочно или неправильно.

Многим теориям в психотерапии не хватает явной основы, но это им не мешает. Идея «сопротивляющихся клиентов», которые «обладают хорошими защитами», услужливо освобождает терапевтов от внимания к ограниченности своих навыков включенности в беседу. Теория привязанности — ещё одна идея, прокладывающая себе путь к статусу истины. Её чёткость помогла — по крайней мере, профессионалам — овладеть знаниями по пониманию, объяснению и предсказанию поведения. Теории о привязанности или сопротивлении не хуже и не лучше других теорий — в конце концов, всё это просто идеи — но когда они начинают легитимизировать конкретные пути разговора или действия, у которых есть вредоносные последствия, и когда у них появляется статус истинности, тогда с их распространителей снимается ответственность; они могут отбросить критику так, как вы можете отбросить критику за то, что вы назвали небо голубым или сказали, что 2+2 = 4. Женщине, которая недавно сказала мне «Каждый раз, когда я слышу слово «привязанность», я чувствую себя «плохой матерью», некуда было пойти. Конечно, у большинства психологических теорий есть множество положительных влияний, и нет каких-то доказательств, что создатели этих теорий стремились к тому, чтобы их воспринимали как истины. Только когда их подхватывает волна популярности, их теоретическое или метафорическое происхождение оказывается забытым.

Ранние труды по терапии реальностью, кажется, выступали за подобное позиционирование; они уделяли внимание реализму, ответственности и тому, что есть «правильное-и-неправильное» (Glasser, W. 1965), словно это были неоспоримые идеи.

Практики власти и доминирующие позиции часто оставляют в выигрыше тех, кто хочет распространять идеи, от которых им будет польза, и делать это таким образом, чтобы эти идеи не подвергались сомнению. Многие, казалось бы, терапевтические способы разговора задействуют отношения власти или иерархии знаний. Ярлыки диагнозов, например, (депрессии, тревожности, анорексии и т. д.) поднимают дискурсы о причинно-следственных связях, лечении, теориях; когда мы их используем, это даёт определённым людям статус экспертности и кредит доверия в том, что они могут с этим справиться лучше других. Когда вы соглашаетесь со словом, вы соглашаетесь со всеми идущими вместе с ним идеями и дискурсами, даже если они не приносят вам пользы или минимизируют ваше знание и влиятельность в противостоянии сложностям. Вот почему так важно искать «приближенное к опыту» описание проблемы, которое побуждало бы клиентов характеризовать проблему точно так, как они её переживают, возвращая им личный, конкретный и принадлежащий им статус «консультанта» — не просто «пациента». Это противостоит «отстранённому от опыта» языку, использующему такие слова, как «депрессия», «тревожность» или «анорексия» — языку, который отражает нормы или патологизирующие ярлыки, который может размещать людей на континуумах или спектрах, изобретённых профессионалами для объяснительных целей, но сейчас использующихся с тем, чтобы формулировать, регулировать, управлять или другим образом влиять на дискурс.

Сильные стороны, психологические потребности, характер, личность, драйвы, человеческая сущность, ядро личности/истинное я, психологические защиты, неосознаваемые побуждения, человеческая природа — весь этот язык отвечает структуралистским направлениям терапии, которые характеризуют людей как обладающих психологическими уровнями, где наиболее глубокие уровни отражают правду о том, кто мы на самом деле есть. И людей побуждают «быть собой», «заниматься собой» и «погружаться в себя» в сложные времена.

В западных культурах привычно использовать этот язык по умолчанию (N.B.: есть множество культур, которые не конструируют таким образом личную психологию). Это делает возможным конструирование представлений о человеке как о контейнере из качеств/характеристик и обладающего такими свойствами, как «потенциал», «возможность выдерживать давление» или «потребность в контейнировании». Происхождение этого языка воспроизводит идеи из паровых двигателей, где бойлеры действительно обладали максимальным давлением, которое нужно было стравливать или выпускать пар и контейнировать. В психологию это вошло как метафора, но сейчас практически обрело статус истины.

Современный язык, основывающийся на сильных сторонах личности, приобретает всё большую популярность, но снова содержит метафору контейнера и подразумевает фиксированные внутренние атрибуты; и если вы не ведёте жизнь, в которой можете обращаться к качеству «силы», это, скорее всего, оставит вас с ощущением «слабости» — с качеством, неминуемо возникающем в мире, где у чего-то есть свойство силы. Те же самые сложности возникают с такими словами, как «ресурс» или «ценные качества», поскольку они также приносят с собой возможность дефицита или истощения. Проблема появляется, когда мы пользуемся только одной метафорой, потому что становится сложно думать по-другому. Когда мышление ограничено, ограничена и креативность, и становится сложнее выходить за пределы рутинных мыслей.

Некоторые слова, передающие неструктуралистское видение:

Язык, который делает большую ставку на навыки, знания или ценности — идеи, не принадлежащие метафоре контейнера — находится в большей безопасности от этих последствий. Как и слова, которые описывают то, что может быть узнано, осознанно и что (James, W. 1892) концептуализирует идентичность как сконструированную скорее из того, что ценно для нас, чем из чего-то глубинного и потенциально мистического.

Желания, стремления, надежды, мечты, пристрастия, влечения, интересы, принципы, миссии, намерения, цели, ориентиры и т. д., не предполагающие многоуровневой природы человека, являются неструктуралистскими и придают смысл действиям человека через взгляд на его намерения и ценности.

У многих слов имеются свои нюансы в значениях в разных странах — например, «история» в большинстве случаев может быть более безопасным термином у нарративных практиков в Австралийских белых и аборигенных сообществах, но более проблематичным в Англии, где «рассказывать истории» в том числе означает лгать^[1], а сравнение жизни с историями может быть воспринято как минимизация индивидуального опыта.

«Насыщенное описание»^[2] также может быть проблематичным в Англии, где одно из значений слова — «тупой».

Слово «нейтральность» обрело плохую репутацию, несмотря на усилия популяризовавшей его в кругах семейных терапевтов (Selvini-Palazzoli et al 1980) миланской команды чётко показать: оно подразумевает только то, что клиент не сможет сказать, чью сторону (если вообще какую-либо) терапевт занимает. Но слово связывалось с недостатком внимания к другим, к этике, политике или последствиям своих действий. Кажется, что слишком поздно пытаться реабилитировать слово, и это ещё один пример того, как язык захватывается, смыслы меняются и забываются изначальные. Мы можем не хотеть быть нейтральными за пределами терапевтического контекста, когда необходимо предпринять действия в ответ на насилие, жестокость и т. д., но когда терапевт сталкивается со ссорами между сиблингами за то, чья история более правдива, между разведёнными родителями о том, кто больше виноват, или между партнёрами о том, чья версия происходящего ближе к истине — кто захочет быть замеченным в том, что он занимает чью-то сторону? Нейтральность может сейчас казаться плохим словом, но это - неверная интерпретация идей миланской команды.

Идея «спасения» слов (Newman, D. 2008, Sostar, T. 2018) с тем, чтобы они не были потеряны или забыты говорящим, популярна, несмотря на то, что это звучит так, словно говорящий проявил неосторожность или пренебрежение, потеряв их. Но это переводит терапевтов в разряд спасателей, что сложно воспринять как позицию скромности. Спасателями скорее можно назвать пожарных, спасателей на воде или «морских котиков», но если мы видим спасателей (пусть даже слов, не людей) в себе, это переводит фокус внимания на нашу влиятельность. Дэвид Ньюмен (2008) описывал историю этой фразы и значимость спасения действий, смыслов, документов и способов воспроизведения сказанного, являющихся частью терапевтической работы. В английском контексте мы можем выбрать более скромные описания и слова вроде собирать, сохранять, запоминать или замечать.

Нарративная терапия приняла в себя идеи о «совершении правосудия» (Reynolds, V. polanco, m. 2012), но заслуженно ли это? Когда мы заканчиваем «совершение правосудия», можно ли сказать, что правосудие свершилось? Терапевтические практики могут быть очень помогающими — и в некоторых процессах может быть достигнуто большое осознание того, какая несправедливость оказалась совершена и с ней может проводиться прямая работа — но несправедливости не становятся от этого более справедливыми, мы не можем просто исправить ошибки. Мы можем смягчить или немного восстановить баланс ужасных действий, совершённых по отношению к людям, через признание, реституцию, поиск более влиятельных описаний идентичности, подсвечивание авторских действий и инициатив и т. д. - и это более скромные и реалистичные притязания.

Большинство постмодернистских подходов к терапии предпочитают направлять фокус внимания на клиентские переживания/язык/теории/предпочтения с тем, чтобы терапевт больше думал о структуре и процессе терапии, чем о том, какая гипотеза более уместна или какое решение более желательно. Поэтому важно прояснять, что означает идея, что мы стремимся к позиции «незнания» и не заинтересованы в статусе «экспертов». Например, постмодернистские терапевтические направления редко пытаются привести человеческую жизнь к соответствию чему-либо или отразить какую-то теорию, кроме как ту, какую предпочитает сам клиент, но они стремятся использовать предпочитаемые ими идеи для направления процесса — например, задавая определённые вопросы, используя экстернализованный и неструктуралистский язык, стремясь найти и подсветить исключения из проблем вместо самих проблем и т. д. Мы выстраиваем предпочтения не вокруг того, как должна быть прожита жизнь, а вокруг того, как проводить терапию.