Дина Жужлева

ЛЮДИ С ПОРАЖЕНИЕМ ГОЛОВНОГО МОЗГА

Итак, для того, чтобы заниматься творчеством необходимо как минимум комплексное участие височных и лобных долей обоих полушарий, лимбической системы и команды нейротрансмиттеров во главе с дофамином. Если какая-то из зон мозга повреждена, это отразится на творчестве.
Но верно и обратное: занимаясь творчеством мы задействуем большое количество зон коры и разнообразные связи между ними. Нервный импульс может пройти в точку назначения бесконечным множеством разных путей. Если одна из дорог перекрыта, импульс будет искать другие обходные пути и даже создавать их. Поэтому пусть и не устраняя повреждения коры, часто получается восстановить какие-то возможности: моторные, вербальные, эмоциональные и тд.

В работе головного мозга разделение на отдельные психические функции очень условно. Все они связаны и представляют собой сложно организованный "клубок". Например, речь – это не только произнесение слов. С ней связана масса когнитивных процессов: память, внимание, абстрактное мышление, мотивация, эмоции и многие другие. Если у человека каким-то образом нарушено абстрактное мышление, это будет выражаться в особенностях речи. Например, он не сможет отвечать на вопросы о ценностях, поскольку такие вопросы являются абстрактными. Таким образом, уже ограничивается вербальная коммуникация.

Бывает, что человек знает, что он хочет сказать, но не может совершить это речевое действие из-за повреждений моторных зон коры.

Если же нарушена кратковременная память, то к концу фразы человек не помнит ее начала, и речь перестает быть связной. Становится невозможно рассказать какую-либо историю.

Может быть нарушена не память, а внимание. Человек не запоминает, поскольку не может сфокусировать внимание. Также может быть затруднено извлечение информации из хранилища памяти, но при этом само запоминание и хранение может работать. Все перечисленные нарушения повлияют на речь различным образом.

Чтобы обнаружить, что мой собеседник может, а на что не способен, мне необходимо внимательно наблюдать за процессом творчества, и замечать детали.

Через полгода наших встреч технические проблемы, которые были у Ильи в начале, фактически, перестали существовать. Очень быстро он научился ловко рисовать масляными красками, выбирать кисточки, смешивать цвета. Так завершилась история про масло и начались другие истории. Мне хочется думать, что в жизни Ильи появился еще один опыт успеха, достижения желаемого и успешной коммуникации, несмотря на его сложности в выражении своих мыслей.

Например, если человеку сложно передвигаться, но он хочет жить один и быть самостоятельным, стараюсь по возможности не подготавливать для него место работы. Пусть он сам это делает, а мое дело - заметить и отметить это. Сам факт, что вы просто увидите и будете свидетелем пусть локальной, но самостоятельности, уже оказывается достаточным для создания некого уникального эпизода. Такой эпизод может укрепить предпочитаемую идентичность человека.

В отличие от снов, в изображениях на первый план выходят физические ощущения. Ощущения сами по себе могут иметь смыслы и значения, и передавать их, минуя осознание. Например, когда человек перед вами рисует пастелью, вы физически чувствуете эту сухость, смазанность границ, прикосновение пальцев к бумаге при растушевке и тд. Мне кажется, это пробуждает во мне как в терапевте особый род эмпатии.

Я ощутила сильный страх, когда впервые увидела Илью.

Мой собеседник, упомянутый выше как Илья, из-за частых эпилептических припадков должен везде ходить с сопровождающим. Ему нельзя было даже вставать самому со стула. Илья высокий и крепкого телосложения, я чувствовала себя уязвимой рядом с ним. Мне было страшно начинать работу, когда я оставалась в закрытом помещении одна с огромным мужчиной и его тремя эпилептическими припадками в день. Сессии проходили в изолированном помещении. В соседних комнатах никого не было, а у Ильи в любой момент мог начаться припадок. Я просто не смогла бы ему помочь никаким образом, даже поднять не смогла бы.

Думаю, мой страх выражался в моей мимике, моих действиях и решениях. Мало того, я уверена, что Илья не первый раз сталкивается со страхом по отношению к себе. Вероятно, я не являлась исключением, и повела себя как многие другие. Я все время заглядывала ему в глаза, чтобы удостовериться, не начинается ли у него припадок. Настойчиво просила не вставать со стула. Иногда нам приходилось подолгу ждать помощника после сессии, потому что я боялась отвести Илью обратно в центр сама. В данном случае я расцениваю свои действия и чувства как мой контрперенос на ситуацию.

В первые месяцы, когда я только начинала знакомиться с Ильей, он продолжал рисовать один и тот же портрет слоями на одном холсте. Это был монстр и демон по имени Эдди, который трансформировался от недели к неделе.

И вот наконец на одной из этих сессий произошло то, чего я так сильно боялась: у Ильи случился небольшой эпилептический припадок. Припадок оказался совсем не таким, как я представляла. Илья не упал со стула и не трясся на полу с пеной во рту. Он просто замер и стал сильно моргать, вращая глазами. Через некоторое время он обмяк и стал засыпать сидя. Я видела это и очень обеспокоилась. Но осталась с ним и мы продолжили сессию. Остаток сессии он был особо медлительным, усталым, будто обесточенным.

После той сессии я была расстроена, зла на себя и на всю ситуацию в целом. Оставшись одна, я выплеснула все эти переживания остатками краски на кусок грубой картонки. А когда пришла в себя, с удивлением увидела на ней Эдди.

С этого дня мой страх ушел. Та встреча стала завершающей в истории про Эдди.

Со следующей недели Илья "рассказывать" совсем другую историю, которая тоже продлилась несколько месяцев

Можно предположить, что демон Эдди связан с переносом. Тот демон, которого мог видеть Илья, отражаясь в моих глазах и действиях. Та часть его самого, которая вызывает страх во мне и других.

Драма и красота описанного опыта для меня в том, что я никогда не узнаю, что на самом деле Эдди рассказывал мне об Илье. Но если не придавать много значения "истинности" моего понимания, то я могу видеть в истории нашего взаимодействия некий уникальный эпизод. Когда страх не отталкивает, когда страшный демон эпилепсии не увеличивает дистанцию между нами, а наоборот, способствует сближению, пониманию и сочувствию. Когда страх временный, он уходит, он не главный герой истории, не так уж сильно его влияние. Я никогда не узнаю, как прожил эту историю Илья. Но я была ее соавтором и я создавала ее именно такой. Судя по тому, как менялся процесс нашего общения с Ильей, ему подошел мой вклад в его жизненную историю.

Терапевтический процесс заключался в том, что я сидела рядом с Ильей и наблюдала. У меня были влажные салфетки, кисти, масло, вода, чтобы мыть кисти. Пока он рисовал одной кисточкой, я отмывала другую и подавала ему. Он мне только говорил: «Масло!» - и я капала масло, куда ему нужно. Фактически, я была ассистенткой при художнике.

Но очень скоро Илья стал показывать, что хочет делать что-то сам. Все больше и больше он делал самостоятельно: смешивал цвета, измерял холст, планировал рисунок. Потом начал мне помогать мыть кисти. Затем внезапно сменил материал и начал исследование акварели, пастели, восковых карандашей.

Илья ничего не говорил, а я не понимала, о чем его истории. То, что происходило на наших сессиях не было пониманием, осознанием или анализом. Оно было чистым действием, самим процессом перемен.

Илья долго размышлял над цветами, работал над их составлением. Вначале он рисовал локально, не смешивая краски. Цвета перемешивались без его ведома, доставляя хлопоты по их разделению.

Со временем Илья стал смешивать краски сам. Чем дальше - тем более причудливо и сложно. В процессе рисования цвета и объекты добавлялись в исходную работу, меняя композицию и сюжет. Неделю за неделей я смотрела этот мультфильм, наблюдала как Илья мнет свою (или нашу?) историю как пластилин, на одном и том же холсте. Сам опыт работы с маслом был для меня удивительным, алхимическим: масляная краска стала метафорой трансформации одной субстанции в другую.

Мы не разговаривали, Илья рисовал. Я старалась не мешать ему. Лишь пыталась понять, что и в какой момент нужно подать.

Было ощущение, будто Илья внутри себя прожил развитие этой загадочной непонятной для меня истории – от простой к более сложной. В каждой следующей его работе были все более сложные сочетания цветов, больше уверенности, способности отобразить желаемое.

В последующие месяцы Илья нарисовал еще несколько работ. Он перешел на более разнообразные техники, использовал акварель, пастель, восковые мелки. Иногда он пытался что-то сказать мне о себе или о работе, иногда ему это удавалось.

То, что я переживала в нашем общении, я называла эффектом запертого человека. Мне казалось, что внутри страдающего тела словно заперт многосторонний и сложный человек, которому мешают проявиться некие внешние преграды. Иногда я использую арт-терапию как радио, пытаясь уловить, через что именно человек проявляет свой внутренний мир и рассказывает мне свою историю.

В случае с Ильей мне сложно сказать, была ли эффективна терапия. Я его застала в момент сильного органического регресса. Было много припадков, быстро утрачивались когнитивные функции. Было трудно понять, как влияет на него что-либо: хорошо ему это или плохо, значимо для него то, что он делает, или нет. Я могу только сказать, как изменилось его отношение ко мне и его поведение внутри самого терапевтического процесса.

В конце последнего занятия мы вместе с Ильей рассмотрели все его работы, затем свернули их и перевязали лентой. Он все время улыбался, будто у него день рождения. После сессии мы попрощались, он обхватил сверток с картинами, как пакет подарков. Внезапно остановился в дверях, поколебался секунду и порывисто меня обнял.

Илья не мог объяснить своего движения, я же приняла его прощание как благодарность. Для меня это стало выражением значимости проделанной работы, в некотором смысле самой важной ее оценкой.

Случай с Ильей обезоруживал. Мне было совсем непонятно, что делать.
В ходе сессий я выбрала стратегию малых дел:

• Фокусироваться на действиях, которые поддерживают некую предпочитаемую идентичность Ильи.
• Выполнять как можно меньше действий за него.

• Фиксировать те действия, которые он научился делать сам. Иногда проговаривать, раз он неплохо понимает речь.

• Реагировать на все шаги Ильи. Даже если бы он не понимал то, что я говорю, возможно, он бы почувствовал интенцию или эмоцию. Возможно, он бы увидел, что я меньше ему помогаю и как я рада его успехам. Даже если человек не способен на логические построения, мой отклик на его перемены - это уже уникальный эпизод, маленький камушек в его предпочитаемую историю.

В конце концов, история Ильи меня научила тому, что иногда мое дело – мыть кисти. Это не результативное дело субкоррекции с упражнениями, которые улучшают жизнь человека, или правильными вопросами, которые приводят его к ответам. Но иногда для перемен достаточно делать малое, если это выражает уважение к собеседнику. Позволить ему делать то, что он хочет, лишь охраняя безопасное для него пространство. В нем человек сможет сам найти и построить более предпочитаемую для себя идентичность.

Семь лет назад мозг Анны был поражен вирусом, после чего мышление ее стало более конкретным, а воображение уплощенным. На мои вопросы Анна отвечала не развернуто: «Да, нет, не знаю, плохо, хорошо». Она ценила свою независимость, но в то же время нуждалась в большом количестве бытовых ритуалов. Больше всего работников центра беспокоила ее реакция на незнакомые обстоятельства. Новые ситуации, в которых необходимы новые способы действовать, вызывали у Анны панику – она начинала кричать и впадала в очень тревожное состояние.

На первой же сессии я отметила ее потребность в чистоте. Перед занятием Анна протирала все художественные материалы (пастель, мелки, карандаши) влажными салфетками. Парадоксальным образом, с самого начала работы стол покрывался горой грязных салфеток, что вызывало у меня состояние крайней брезгливости. Я боялась притронуться ко всему, к чему притрагивалась Анна. Это заставляло меня переживать: как же я могу ей помочь, если настолько плохо к ней отношусь. При этом я ничего не могла поделать с этим своим чувством.

Мой поиск оснований для симпатии к Анне привел меня в архив личных дел пациентов. Из ее личного дела я узнала, что у Анны ВИЧ.

Информация о ее статусе вызвала во мне размышления о природе моей брезгливости. Я представила себе страх перед инфекциями, вызванный низким иммунным ответом. Именно ВИЧ, как оказалось, стал причиной поражения ее мозга. Затем я вспомнила о роли ВИЧ положительных людей в нашем обществе. О возможности ощущения самого себя как грязного и опасного для других.

Так или иначе, мое внимание к собственному состоянию и связь моей реакции с историей собеседницы избавили меня от брезгливости и страха перед Анной. Как только я перестала отгораживаться от нее, началась наша работа. Анна перестала пропускать сессии, а я смогла обратить внимание на основные ее трудности. Мы начали играть.

Каждая наша сессия начиналась с одних и тех же действий. Отрезался лист бумаги определенного размера, скотчем приклеивался к доске, доска выравнивалась параллельно краю стола. Если скотч отсутствовал, сессия стопорилась. Вскоре я стала приходить к ней с непременным одинаковым набором своих инструментов, не надеясь на запасы мастерской.

Раз в неделю Анна приходила и говорила: «Я не знаю, что рисовать. У меня никаких идей нет». Вначале я пыталась задавать ей фасилитирующие вопросы, но не получала ответов более продуктивных, чем "нормально" и "не знаю". Мозг Анны не генерировал и не обрабатывал абстрактную речь, что уж говорить о воображении. Спустя 30 бесконечно длинных минут совместных мучений Анна начинала рисовать деревья. Из сессии в сессию она в страданиях рождала "новую" идею, и этой идеей непременно становились все те же деревья.

Я решила перестать бороться с затруднениями собеседницы и одну из сессий начала иначе.
- Анна, что ты хочешь сегодня рисовать?
- Не знаю.
- А я знаю! - сказала я.

Анна внимательно на меня посмотрела. Выждав, все же спросила:
- Знаешь? Что?
- Предлагаю нарисовать дерево.
- Дерево? - она упаковала в это слово свои подозрения и нерешительность. - Ну, ладно, давай нарисую дерево...

И нарисовала дерево. На следующей сессии я повторила свой ход. Она снова нарисовала дерево. Со второго же раза Анна поняла правила игры и позже включалась в нее уже не с подозрением, а с какой-то хитрой веселостью. Каждое следующее дерево отличалось от предыдущих. Оно могло иметь тот же размер, композицию, но Анна стала пробовать разные материалы, исследовать их, отказываться от привычных представлений о деревьях. Начиная игру, она проводила ревизию того, что уже попробовала. Задавалась вопросами, почему мы всегда представляем деревья зелеными, появлялось розовое дерево, похожее на мороженое. Рисовала деревья ночью, каменные деревья, создавала их из акварели, из коллажа, из пигментного порошка.

Так продолжалось несколько недель, пока Анна не ответила, что ей скучно все время рисовать деревья. Лучше она нарисует огонь или пруд.

На последней сессии мы рассматривали весь этот рукотворный лес.

Анна рассказывала мне, какие они разные, сколько всего она попробовала и как хорошо у нее это получилось. Она улыбалась и бережно собирала все работы в свою папку, которую отнесла к себе домой.

История, которую мы с Анной вместе создали, стала для меня эпизодом про творчество, про способность и возможность делать что-то новое, не бояться новых материалов. Надеюсь, для нее эти сессии стали опытом успеха в экспериментировании. Опытом, альтернативным страху.

Я рада, что мне удалось обуздать свое желание подтолкнуть ее и сказать: «Надо что-то придумывать!» Признание высокой потребности Анны в стабильности, постоянстве и защищенности, стало моим способом проявить к ней уважение. Анна сама выбирала со стола материалы, когда ей становилось скучно делать одно и то же. Я не навязывала ей свою игру, в любой момент она могла просто отказаться и однажды так и поступила.

Решение не "преодолевать" ограничения Анны, а принять их как ее личные особенности и условия игры, я считаю самым удачным в этой работе. Оно позволило перестать фокусироваться на том, чего Анна не может, и найти то многое, на что она способна.

Основным принципом моей работы как нарративно-психоаналитического арт-терапевта стала вера в то, что человек добровольно предпочитает развивать и усиливать в жизни только то, что ему подходит.

Я вижу важные черты сходства между процессами в нарративной практике и арт-терапии. Мы, фактически, даем человеку новый опыт (по крайней мере, я стараюсь его создать). Опыт, когда человеку не говорят, что ему делать, при этом помогают создавать то, что он сам предпочитает. Человек становится автором своего внутреннего пространства и пути его создания. На этом пути у него есть помощь и поддержка – терапевт. Терапевт помогает справиться со сложными ситуациями, относится к человеку с уважением, замечает важное для собеседника. Например, подает нужную кисть в нужный момент.

Каждый раз, возвращаясь с сессии, я тоже рисовала на одном большом полотне одну и ту же картину, постоянно меняя ее, добавляя в нее что-то новое. Таким был мой способ материализовать происходящие перемены, мои и моих собеседников. Я кистью и пальцами втирала больше жизни в свои осмысления, видение успехов, в "рассказанные" мне истории, прежде, возможно, невидимые никому. И я делала это масляной краской.