Прошло уже более 20 лет, но я до сих пор хорошо помню, где впервые услышал историю Дэвида Эпстона о щенке (Freeman, Epston, & Lobovits, 1997). Это был 1996 год, конференция по семейной терапии в Торонто, Онтарио, Канада. Я заканчивал магистерскую программу по семейной терапии и недавно узнал о новом терапевтическом подходе — нарративном. Это было лучшее время для знакомства с нарративной практикой. Можно даже сказать, что это спасло мне жизнь — или, как минимум, карьеру. Дело в том, что, когда в свой самый первый студенческий день я решил стать терапевтом, меня переполняли надежды о том, какую целительную и трансформационную роль может играть терапия в жизни людей. Предвкушая работу с приходящими ко мне как к терапевту людьми, в сознании (и сердце) я представлял такие описывающие процесс слова, как сокровенность, красота, любовь, исцеление и магия.

Сколько себя помню, я всегда верил в мир, в котором возможно невероятное; в мир, где можно прикоснуться к волшебству; в мир, который силой неиссякаемой надежды может быть преобразован так, чтобы в конечном итоге удовлетворить нас. Я не уверен, откуда ко мне пришла такая способность верить в невозможное, но она сопровождала меня с ранних лет. Вскоре после начала обучения я узнал, что такая точка зрения на терапию в лучшем случае считалась наивной, а в худшем — потенциально опасной. Меня учили тому, что терапия должна быть нацелена только на облегчение симптома, а любые надежды на трансформацию или исцеление считаются безумными. Хотя я не был готов отпустить мою веру в магическое, теперь она была под наблюдением, поскольку меня побуждали поставить под вопрос мой идеализм и посмотреть на него как на барьер в работе с людьми, обращавшимися ко мне. «Барьер! — Думал я. — Как может быть вера в трансформацию жизней и надежда на исцеление быть чем-то, что останавливает меня от возможности стать успешным терапевтом?» Этот вопрос я задавал себе снова и снова, и, в конечном итоге, смог убедить себя, что я не был наивным или идеалистом, что в моём убеждении было много смысла.

Затем, во время одного из семинаров по изучению селф-терапевта[1], магический мир, который я выпестовал и который поддерживал меня всю жизнь, разрушился. Класс был посвящён подходам семейной терапии, сфокусированным на родительской семье, и мы исследовали, как опыт жизни в наших семьях мог повлиять на нашу работу как терапевтов. Здесь стоит уточнить, что слово влияние всегда использовалось как негативное или в лучшем случае — как возможный барьер. Никогда не предполагалось, что опыт жизни в наших семьях, даже сложный, мог позитивным образом сказаться на нашей работе, что он может содержать в себе непростым путём доставшееся знание (White & Epston, 1990), как заботиться и относиться к страданию других.

Если вкратце: я всегда был убеждён, что семейный опыт помог мне развить способность чувствовать страдание других и приносить мир в их жизни. Во время практики по изучению селф-терапевта сам образ меня как миротворца в семье был проблематизирован и рассмотрен как серьёзный барьер в работе с семьями. В голове до сих пор звучит вопрос профессора: «Как ты можешь работать с семьями в конфликте, если переживаешь за восстановление мира?» В одно мгновение столь ценная и оберегаемая мною способность была трансформирована в проблему, обладающую потенциалом удерживать меня от занятия, к которому я намеревался обратиться. Следующие несколько месяцев я словно переживал горе. Мне нужно было выучиться всему заново. Мои тенденции к восстановлению мира строго самоцензурировались, поскольку я постоянно напоминал себе то, что узнал тем роковым днём — что моё желание приносить мир в жизни людей в реальности было просто страхом конфликтов.

С этого момента терапия стала для меня гораздо сложнее. Я начал сомневаться во всём, что до того момента вдохновляло меня, когда я решил стать терапевтом. «А мои надежды на целительные и трансформационные процессы были чрезмерными?» Может быть, я действительно был просто наивным молодым терапевтом, которому было нужно узнать, что такое настоящий мир терапии. Я буквально терял надежду. Я медленно начал принимать мир, в котором терапия была направлена просто на помощь людям в том, чтобы научиться управлять и справляться с их страданиями, вместо поиска путей преобразовать их жизни. Я впал в такое отчаяние, что серьёзно сомневался, а не исключён ли я из претендентов на становление терапевтами. Мне нужен был спасательный круг.

Спасательный круг пришёл в виде статьи Family Therapy Networker Билла О’Ханлона (1994), рассказавшего о своём общении с Дэвидом Эпстоном и Майклом Уайтом, тогда только разрабатывавшими то, что потом стало нарративной терапией. Статья рассказывала о смелом новом подходе к терапии, в котором терапевты верили, что жизни и отношения могут буквально быть трансформированы. Билл О’Ханлон даже намекнул, что работа, свидетелем которой он стал, была немного похожа на магию:

Сперва это было словно наблюдать за волшебством. Человек...входил, будто двигаясь к ещё большему несчастью. В разговоре возникала развилка, дорожка, которая всегда была там, но каким-то образом не замечалась...Эпстон и Уайт...наколдовывали двери к новым идентичностям буквально из ниоткуда. Это казалось необъяснимым, радикальным и элегантным. Когда люди обнаруживали себя загнанными в угол, Эпстон и Уайт могли нарисовать дверь на стене — там, где она была нужна — а затем, словно Багз Банни в мультфильме, открывали её и помогали в неё войти (O’Hanlon, 1994, p. 21)

По мере чтения работы Дэвида и Майкла я буквально чувствовал, как восстанавливается подавленная мною надежда. Возможно, моя вера в невероятное была в конечном итоге не столь наивной.

А потом другой спасательный круг. Вскоре после знакомства с этим трудом, в 1996 году, я посетил конференцию по семейной терапии в Торонто. Мне повезло — или, возможно, это была судьба — отдельная секция конференции в том году была посвящена нарративной терапии. От участия у меня остались смазанные впечатления. Хотя я знаю, что меня захватило всё услышанное, а нарративные идеи сразу воспринялись как родные, я не слишком много помню о том, что узнал за те три дня. Фактически, единственное, что осталось в голове — это история о щенке, который буквально спас мальчика, чья жизнь была под угрозой. Историю рассказывала Джилл Фридман — историю, которую она изначально услышала от Дэвида Эпстона. Вот она со слов Джилл:

Эти слова попали мне в самое сердце и прочно заняли там своё место. Убеждение, что «щенок есть всегда», что всегда есть надежда, даже — нет, особенно — в самые тёмные времена буквально спасала жизни многих людей, с которыми я за эти годы работал.

Это убеждение было со мной, когда я в разгар ночи получил звонок от женщины, которую буду называть Бет. «Я просто не могу так больше, слишком больно», — сказала она. В детстве Бет сталкивалась с самыми ужасными из известных мне формами сексуального насилия, а во взрослом возрасте с ещё более кошмарными. И, хотя ей удалось сбежать из этих абьюзивных отношений, найти доброго и заботливого партнёра и вырастить трёх прекрасных детей, она больше не могла выносить наплыва этих воспоминаний. «Где вы сейчас? — Спросил я. — Элтон с вами?» Элтон был её любящим партнёром, но в этот момент у неё исчезло всякое воспоминание о нём. Боль была настолько невыносимой, что Бет научилась сбегать от неё, перенося себя во времена своей жизни, когда она была моложе. «Я не знаю никого по имени Элтон...я одна...холодно, — невнятно шептала она. — Я в каком-то лесу». Дом Бет был прямо рядом с деревьями. «У меня нож. Слишком больно», — когда я вспоминаю это сейчас, то понимаю, что должен был прийти в ужас.

Вместо этого я чувствовал спокойствие. Голос Джилл говорил мне: «Щенок есть всегда». Каким-то образом я знал, что мы сможем выбраться из этого вместе. Я знал, что в этой тёмной холодной ночи появится что-то, что прольёт для Бет свет на дорогу домой. И, конечно, спустя тридцать минут пребывания на грани смерти, появился щенок. На этот раз метафорическим щенком стала Кара, девятилетняя девочка, дочь Бет. «Бет, вы не возражаете, если я спрошу у вас то, что может показаться странным?». Бет любезно согласилась на мою просьбу. «Вы не против поделиться со мной, что возникает в вашем сердце, когда я произношу имя Кара?» Не уверен, откуда появился этот вопрос. Я всё ещё хватался за соломинки, пытаясь найти способ снова пролить свет на жизнь Бек. «Тепло...я чувствую тепло». И хотя я не мог видеть выражения лица Бет, я чувствовал, что сейчас она улыбается. Подбодрённый этим, я пошёл дальше. «Появляется ли что-то ещё в вашем сердце, когда вы думаете об имени Кара?» Бет ответила моментально. «Хочется смеяться...я чувствую счастье». В надежде, что Бет сможет узнать себя через любящие глаза Кары, я спросил: «Бет, если даже сейчас вы не видите в этом смысла, скажите, какие чувства просыпаются в вас при имени Кара?» И снова Бет ответила без паузы. «Во мне просыпается надежда. Словно я могу сделать всё, на что решусь, каким бы сложным это не казалось». Тоже чувствуя себя теперь полным надежд, я продолжил расспросы: «И снова, Бет, даже если сейчас это не имеет для вас никакого смысла, вы знаете, как получилось так, что вы знаете Кару?» В полном сознании Бет решительно сказала: «Она моя дочь...моя прекрасная дочь!» Затем Бет — как мне показалось, озадаченно — спросила, где она и почему она на холоде разговаривает со мной по телефону. Я коротко напомнил ей обстоятельства, которые привели её к необходимости связаться со мной и как любовь к дочери высвободила её и придала мужества продолжать справляться с жизнью, стоящей того, чтобы её жить. Той ночью Бет безопасно вернулась домой, но на этот раз она была не одна, поскольку обнаружила себя в любящих объятиях дочери Кары и её непоколебимой веры в мать.

Хотят ещё несколько раз жизнь Бет была на грани, она каждый раз каким-то образом (и я бы сказал, чудом!) находила дорогу домой. Домой к жизни, в которой она могла чувствовать, принимать, доверять и открываться любви партнёра и детей. Позже, по завершению нашей работы, она написала мне письмо, в котором также звучали следующие слова:

Это просто один пример того, как это убеждение поддерживало меня во времена, когда я или другие могли сдаться. И хотя я знаю, что это убеждение в достоверности надежды было со мной с очень юного возраста, история о щенке придала мне мужества вернуть это убеждение обратно в мою работу как терапевта и продолжить надеяться на невероятное. Оглядываясь сейчас назад, я вижу, что мальчика спасло не невероятное мастерство Дэвида (каким бы восхитительным оно не было), но его непоколебимая вера в то, что он найдёт метафорического щенка, который каким-то образом спасёт мальчику жизнь. И именно это убеждение больше, чем что-либо ещё, я старался передать моим студентам как учитель, супервизор и ментор.

Последние 15 лет я начинаю каждый первый семинар по семейной терапии с истории о щенке в надежде, что для студентов она станет достойной подражания историей, как когда-то стала для меня и большого количества людей, с которыми я работал.

Тони было заметно плохо. Буквально на наших глазах он проваливался всё глубже и глубже в бездну отчаяния. Его терапевт Эмили пыталась оказать поддержку, но, несмотря на все её усилия, Тони продолжал проваливаться. Казалось, что, вопреки нашим намерениям, он словно закрывается от нас. «Я просто больше не могу». Его слова звучали так убедительно, словно сегодня он пришёл, чтобы сказать нам это. «Я слишком устал, чтобы продолжать бороться, — Тони уткнулся головой в колени. — Я хочу всё закончить...хочу приставить нож к горлу и закончить это». Он всё сильнее вжимался лбом в колени. «Я не могу дышать. Я не могу дышать». Он начал паниковать. Мальчик потеряет сознание? Новичок на нашей обучающей программе, Эмили тоже переживала. В такой ситуации правда сложно представить, что делать дальше. Она повернулась ко мне, сидевшему за односторонним зеркалом, и взглядом попросила о помощи — чем быстрее, тем лучше. Конечно, я откликнулся. С моим появлением комната погрузилась в молчание. Тони поднял голову и мимолётно посмотрел мне в глаза, прежде чем снова зарыться в колени. «Привет, Тони, меня зовут Том. Я супервизор Эмили. Можно мне присоединиться к вам?» В этих обстоятельствах я старался говорить настолько мягко и спокойно, насколько это возможно. Без лишней уверенности я воспринял резкий кивок как согласие с моим присутствием. Всматриваясь в него, я продолжил: «Я слышу, что тебе сейчас приходится очень непросто. Мне так жаль. Ты будешь сильно возражать, если я задам тебе несколько вопросов?»

Казалось, в ожидании ответа прошла вечность. За это время мне вспомнились множество людей, с которыми я работал и чья жизнь была буквально на грани — как сегодня жизнь Тони. Внезапно я вспомнил Алису. Алиса пришла ко мне после того, как из-за нахлынувших воспоминаний о насилии со стороны дедушки ей пришлось лечь на длительную госпитализацию и уйти с любимой позиции педагога. Даже самые обыденные задачи казались ей невыносимыми. Когда мы искали альтернативные истории о мужестве Алисы перед лицом страдания, Алиса смогла вспомнить выдающийся эпизод, упрятанный в глубинах её сознания. Когда ей было только 16 лет, и всего год как она была свободна от насилия со стороны дедушки, она решила положить конец его террору и контролю. В детстве ей подарили плюшевую собачку, которую она очень полюбила. Получив соответствующую кличку Мужество, игрушка стала компаньоном, проходившим с Алисой лучшие и худшие периоды её жизни. В один из страшных визитов к дедушке Алисе удалось убежать, пока он спал. Девушка так спешила позаботиться о безопасности, что забыла о Мужестве. После двух лет безуспешных попыток убедить других в том, что она жертва насилия со стороны дедушки, Алиса взяла дело в свои руки. Юная шестнадцатилетняя девушка нашла в себе смелость вернуться в дедушкин дом, чтобы освободить свою дорогую собачку. «Где Мужество? — спросила Алиса. Сбитый с толку её настойчивой требовательностью, дедушка не нашёл ответа. — Я знаю, что ты сделал со мной. Я здесь, чтобы освободить Мужество. Без него я не уйду». И она освободила его. Алиса промаршировала в спальню, открыла дверь шкафа и уверенно вернулась в гостиную; дедушка сидел, закрыв лицо руками, и сквозь слёзы умолял о прощении. Не останавливаясь, Алиса продолжала маршировать, пока не оставила дом за спиной. Вызволяя собачку, она освободила и собственное мужество.

Мне вспомнилась и Салли, которая, несмотря на годы госпитализаций и выписок, следовавших за попытками покончить с собой, продолжала верить в исцеление и радость. Судя по всему, у докторов было время и они вновь и вновь пытались убедить её отказаться от идеи, что исцеление возможно. Они советовали ей: «Сосредоточьтесь на том, чтобы справиться с последствиями насилия». Я вспомнил открытку, полученную от Салли вскоре после нашей завершающей встречи; на ней путешественник стоял на краю покрытой снегом горы и была надпись: «Я наконец дошла до вершины! Я свободна!»

Наконец, Тони ещё раз согласно кивнул, и в этот раз — хотя и ненадолго — посмотрел на меня. Я заметил, что его дыхание постепенно замедляется и становится более глубоким. «Тони, я слышал ваш короткий разговор с Эмили о том, что тебе помогает, когда ты дома и хочешь немного успокоиться. Это был плюшевый мишка или другое животное?» Тони приподнял голову, но его настороженность, казалось, сильно выросла. «Скорее, плюшевый заяц». Подбодрённый его ответом, я продолжил. «Ты не против сказать мне, как зовут твоего плюшевого зайца?» Он ещё повыше приподнял голову, и очень слыбый, но заметный намёк на улыбку появился на его губах вместе с ответом: «Баннерс». Ещё немного надежды.

«Не возражаешь, если я задам несколько вопросов о Баннерсе?». Тони утвердительно кивнул, и теперь уже на его лице была настоящая улыбка. «Можешь помочь мне понять, что в ваших отношениях с Баннерсом давало тебе успокоение в сложные времена?» Тони выпрямился, хотя и продолжал держаться за колени, и начал рассказывать о том, что Баннерс был его компаньоном с самого детства, проходил вместе с ним через практически невыносимые страдания. «Можешь ли ты сказать, что Баннерс, который был с тобой в самые тёмные времена, знает тебя лучше, чем кто-либо ещё, и особенно — то, что тебе важно в жизни?». Он уже полностью распрямился, его голос звучал решительно: «Да, да, он знает».

Я сказал: «Как думаешь, учитывая, что он был твоим компаньоном в самые тёмные часы, что Баннерс рассказал бы мне о том, как тебе удавалось продолжать сражаться, несмотря на мрак и отчаяние?» «Баннерс бы сказал, что я неравнодушный человек. Что я неравнодушен к людям...к жизни», — ответил Тони. «И почему Баннерс бы сказал, что ты неравнодушен к жизни?». «Потому что Баннерс видел, как я вставал каждый раз, когда мне было плохо или когда казалось, что я больше не могу». Тони, который ещё несколько минут назад был свёрнут в комочек, неспособный дышать, теперь подался вперёд на стуле с неширокой, но уверенной усмешкой. «Ты бы мог сказать, что Баннерс верит в тебя?» Без колебаний Тони дал уверенный ответ: «Да! Да! Баннерс верит и полностью уверен во мне».

Действительно, веру Баннерса в Тони нельзя было отрицать. Места для отчаяния больше не было. «Можешь ли ты прямо сейчас почувствовать веру Баннерса в тебя...прямо здесь?» — спросил я. Глаза Тони немедленно наполнились слезами. Он сделал глубокий и долгий вдох, словно вдохновляя себя. Я делал то же самое.

«Да, я могу...Баннерс всегда рядом, когда я в нём нуждаюсь особенно сильно». Теперь не осталось места и для мрака и отчаяния, что дало мне возможность чуть больше узнать Тони глазами Баннерса. Я привык делать это в подобных обстоятельствах и задал Тони серию вопросов, похожих на приведённый выше, которые могли больше показать отношения между Тони и Баннерсом. «Тони, как тебе кажется, что Баннерс рассказал бы мне о тебе, если бы я задал ему вопрос: Баннерс, Тони рассказывал мне о том, какую поддержку ты оказывал ему в течение жизни, и о том, как ты в него веришь; не хочешь ли ты рассказать мне историю о Тони, которая поможет мне оценить, откуда он с такой уверенностью знает, что ты глубоко веришь в него?» Неудивительно, что Баннерс с большой охотой согласился выполнить мою просьбу. «Тони, — сказал Баннерс. — относится к людям, которые выступают за свои убеждения, даже если это означает плыть против течения. Он с самого детства знал, что не похож на других. И хотя это означало, что он столкнётся с буллингом от сверстников, он не предал свои убеждения». «Баннерс, зная о том, что Тони вынес ради верности своим убеждениям, к какого рода убеждениям ты бы их отнёс? К обычным или выдающимся?» В ответе Баннерса «Выдающимся, безусловно» не звучало ни тени сомнения.

Тони, обласканный верой и уверенностью в нём Баннерса, внезапно сказал нам: «Теперь со мной всё будет в порядке!» Перед завершением встречи я спросил Тони, будет ли ему интересно подумать о способах, которые помогут ему каждый день до следующей встречи с Эмили носить в себе веру и уверенность в нём Баннерса. Глаза Тони засияли от такой возможности. «Я знаю...я раздобуду себе карманного Баннерса, чтобы буквально носить его с собой каждый день. И я знаю, где найти его» «Можешь рассказать нам, где?» Мы закончили встречу, но только после того, как Эмили и я поделились, каким ценным опытом стала для нас возможность узнать о значимости для Тони продолжать быть неравнодушным к жизни с опорой на постоянную поддержку компаньона Баннерса.

Когда Тони ушёл, я встретился с Эмили, чтобы поговорить о трансформации, свидетелями которой мы только что стали, и узнать, как она. В конце концов, это был очень драматичный поворот событий, мы буквально оказались в ситуации между жизнью и смертью. Прежде чем я успел подумать о том, что сказать, чтобы помочь нам обоим осмыслить произошедшее, Эмили спросила: «Откуда вы знали, какое направление выбрать?» Я напомнил Эмили историю о щенке, которой поделился с НЕЙ год назад в самый первый день обучения. «Я не знал, какое направление выбрать, когда заходил в комнату, но я верил, с той же убеждённостью, с какой верю во всё остальное, что щенок появится, если я хорошенько его поищу». В этом случае не щенок, но плюшевый зайчик буквально вернул Тони обратно к жизни в тот день. Эмили тихо сидела, выражение её глаз подсказывало мне, что она что-то вспоминает. «Теперь я понимаю. Теперь я понимаю, что это означает. Щенок есть всегда!» — воскликнула Эмили. «Головой я всегда знала, что эта история была про...то, что нам нужно держаться за надежду для наших клиентов...но теперь я знаю это сердцем».

Сидя в кабинете Тома после встречи с Тони, я испытывала определённый шок. Словно я стала свидетелем битвы внутри Тони, битвы, у которой, казалось, мог быть только один исход. Но мой шок был связан с тем, что встреча завершилась чудесным образом, а Тони ушёл с непоколебимой уверенностью в своей способности справиться с тяготами грядущей недели. Увиденная мною уверенность была шире этого, поскольку мы увидели проявление его морального облика, и оказалось, что его жизнь исполнена возможностей, ранее не представимых. Мысли в моей голове возникали одна за другой. Что я только что видела? Откуда Том знал, в каком направлении идти? Как, в отличие от меня, ему удалось не поддаться парализующему страху?

Во время диалога с Томом я продолжала думать о том, как мы, будучи терапевтами, не можем соединиться с надеждой, если не верим в то, что надежда действительно есть. Таким же образом мы не можем найти всегда-присутствующего щенка (или зайчика), если только не верим искренне в то, что он действительно существует. Внезапно я увидела, что два варианта исхода битвы были всё это время! Мрак постарался застить от меня этот факт, но теперь, вооружённая верой Баннерса в Тони, я знала, что смогу посмотреть за его враньё.

Будучи новичком в терапии, я всё ещё искала и развивала убеждения и ценности, которые бы меня направляли. На этой встрече с Тони казалось, что мрак поглотил всё и мне было сложно найти надежду. Свидетельствуя трансформации Тони, по мере его соединения с историей себя как сильного и устойчивого, я испытала влияние надежды, которую теперь намеренно приношу с собой на встречи с другими клиентами. С тех пор я стала признавать надежду как витальную для моей истории себя как терапевта, и она повлияла на то, что в любом мороке, с которым сталкиваются мои клиенты, я продолжаю искать то, что поможет им соединиться с лучшими версиями себя, незамеченными ими ранее. Надежда стала моим компаньоном, компаньоном, которого я намеренно приношу с собой в кабинет каждый раз, когда с кем-то встречаюсь. Так она никогда не оказывается слишком далеко; она на моей стороне, когда бы я — или мои клиенты — не нуждались в ней. В тот день с Тони история о щенке стала гораздо большим, чем просто историей — она ожила и стала моей собственной. Для меня история о щенке навсегда будет историей не просто о щенке, но ещё и о спасающем жизнь плюшевом зайчике по имени Баннерс.

На следующую встречу Тони пришёл упругим шагом, какого я никогда у него не видела. Он принёс всех своих плюшевых компаньонов и с гордостью представил меня каждому. Наконец, он вытащил карманного Баннерса, получившего имя Бенни. Тони рассказал, что после предыдущей встречи он искал нового компаньона и нашёл плюшевого зайчика такого размера, что его можно было поместить в нагрудном кармане пальто. Потом он сказал, что поговорил о нашей прошлой сессии с отцом, которому всё ещё сложно принять транс-идентичность Тони, и от которого Тони хотел бы получить больше поддержки по поводу его перехода. Тони с энтузиазмом поделился, что они с отцом вместе выбрали имя для его нового компаньона, договорившись на Бенни; теперь оно воплощало для него непрерывное выражение любви и поддержки от отца.

В следующие несколько месяцев, что продолжалась наша работа, Бенни посещал всё меньше и меньше наших встреч. И, хотя Тони мог этого даже не заметить, для меня стало очевидно, что в любящих глазах Баннерса Тони обрёл дом. Мрак, не готовый отказаться от притязаний на жизнь Тони, предпринял ещё несколько отчаянных попыток, но Тони справился с каждой из них. На самом деле, Бенни не покидал дом неделями! В тот момент Тони понял, что теперь его жизнь настолько наполнена светом, что в любой момент, когда бы туда не решил вернуться мрак, он сможет ему противостоять. Тони даже пришёл к заключению, что благодаря его плюшевому другу Банни свет был с ним всё это время.